Нет, кто-то ведь мне говорил, что открыл в этом квартале ночной ресторан. Здесь ночной ресторан? По рассказам он находится на этой улице. Но как можно точно описать местность, которая не имеет ничего выдающегося, описать улицы, дома которых не имеют даже номеров? Наконец невдалеке сверкнул огонек лампы, качающейся над вывеской. Танцующие буквы извещали о том, что здесь расположился «Нигер-бар». Афиша, лампа, вывеска — что все это может значить? Как я и предполагал, кроме меня и светло-коричневой собаки, спящей на полу посреди комнаты, больше никого здесь не было.
Однако ресторан очень чистый. Я никак не ожидал в этой пустыне тьмы, жары и далеких барабанов такого спокойного отдыха в конце моего пути. Столы покрыты пестрыми скатертями. На стенах своеобразные модернистско-экзотические цветные рисунки: черные человечки, как марионетки, танцуют, мечут копья, погружают весла в воду. Потрепанная декорация, африканская жизнь, искаженная какой-то европейской рутиной… Но какое мне до всего этого дело?
По сравнению с черными марионетками на стене особенно приятной показалась мне полная жизни хозяйка, маленькая, может быть несколько тучная, но обворожительно красивая африканка. Что-то лучезарно-наивное исходит от нее, какая-то прозорливость ребенка.
— Да, конечно, у нас есть пиво, месье… Подождите, я позову мужа, — быстро говорит она по-французски.
Я не просил ее никого звать, но ей кажется совершенно естественным, что она должна сходить за мужем.
Холодное пиво чудесно.
Вскоре через заднюю дверь вошел хозяин. Европеец, возможно даже француз. Поэтому она и позвала его… «Белые» гости должны, конечно же, находиться только в обществе «белого»; для нее это вполне логично. Как могли бы они довольствоваться обществом хозяйки-африканки, даже если она молода, любезна и хороша, как хозяйка «Нигер-бара»?
А хозяин оказался человеком самого грубого сорта, и, возможно, она пригласила его только лишь потому, что он этого требовал.
Месье Эмиль улыбается мне уголками глаз, как бы оценивая меня. Но поступают ли так, когда один «белый» встречает другого в «стране негров»? Я принимаю равнодушно-снисходительный вид, не позволяющий ему проникнуть в мои «мятежные» мысли. Он тяжело, так что стонет стул, садится возле меня, заказывает у жены пива также и для себя и без околичностей начинает разговор.
Хозяйка? Да, как ей и положено, она присела за другим столиком, на почтительном расстоянии. И тотчас же рядом с ней появилась женщина, наверное соседка или подруга. Своего ребенка она держит привязанным на спине. Женщины раскладывают нечто вроде пасьянса ракушками каури: так можно «заглянуть внутрь себя», объясняет мне хозяйка; можно также, говорит она, узнать, будет ли у тебя ребенок.
Эмиль смеется. У них было двое детей, но они умерли. Это уже прошло. Теперь она мечтает опять о ребенке… Мне было больно оттого, что он во всеуслышание ведет со мной, чужим человеком, подобные разговоры; хозяйка, видимо, все слышит, но делает вид, что ей ничего не слышно, что она лишь смотрит при помощи раковин в самое себя.
— Ей двадцать восемь лет, — говорит Эмиль. Он не меняет темы; кажется, она доставляет ему удовольствие.
— Примите мой комплимент, — отвечаю я, — я дал бы мадам не более двадцати.
— Видите ли, — его взгляд скользит по спине жены, — она ведь не занимается тяжелой работой, как это делают здесь все женщины. Ей хорошо со мной, и, конечно, она живет много чище, почти по-европейски. Впрочем, она католичка.
При этом месье Эмиль и не думает о том, чтобы позволить ей подтвердить, как ей хорошо с ним и какая она чистоплотная. Я допиваю остатки своего пива.
Мой новый знакомый живет в Африке более двадцати лет, а сейчас ему как раз исполнилось сорок, то есть он, можно сказать, прожил здесь уже полжизни. Францию Эмиль называет своей родиной. Если бы он не содержал здесь бар, то нашел бы себе другое дело. У него две профессии. Он специалист-водопроводчик — тоже полезное ремесло. Бар для него — случайное дело. Несколько лет назад он купил его у одного парня, который хотел вернуться во Францию. Но теперь при новых налогах, которые ввели для частных предпринимателей, он должен обмозговать, сохранять ли ему и дальше это предприятие. Эмиль по-деловому излагает все это, без какого-либо оттенка горечи.
— Еще пива для меня и для месье! — кричит он возбужденно.
— Сейчас, — отвечает хозяйка, бежит к холодильнику и ставит перед каждым из нас прохладную запотевшую бутылку «Кроненборга».
Потом она поспешно возвращается назад к своему столику — в это время подруга как раз развернула ребенка; они кладут его вместе на циновку, разложенную прямо на каменных плитах пола рядом со столиком. Потом стоят и смотрят на него. Собака тоже проснулась, трется о колени мадам и виляет хвостом. Серьезно смотрит на своего ребенка еще совсем молодая мать, а у жены Эмиля, мой бог, такая милая застенчивая улыбка на губах и печально скрещенные руки на груди… Эмиль бросает быстрый взгляд в ее сторону. Подмигнув женщинам, он поднимает стакан.
— Доброго здоровья, — говорит Эмиль, вполне удовлетворенный. — Если вам интересно, я женился на ней не совсем по закону. Только так, по-африкански, вы понимаете? — Он еще раз взглянул своими узкими глазками в сторону дальнего столика. Женщины заняты ребенком. Она все еще улыбается. — Хорошая жена, абсолютно верная. Но никогда не следует привязываться слишком крепко…
Точка. С меня хватит.
— Прошу счет, — говорю я.
— Счет? — удивленно спрашивает Эмиль.
— Да, подсчитайте, пожалуйста, — говорю я, — я должен идти.
— Счет для месье! — кричит он.
Возможно, Эмиль скоро распростится со своим баром. А сюда въедет школа, по вечерам будут работать курсы машинисток или что-нибудь в этом роде, или здесь создадут амбулаторию, что тоже неплохо. Возможно, месье Эмиль потом станет подводить водопровод к домам. Тоже хорошо.
Кто может это предвидеть? А если все будет иначе, если он переметнется во Францию, почувствовав, что перспектива для частника там шире? Конечно, он оставит тогда жену здесь… Но какое мне-то до этого дело? К черту!
Однако вся эта история задевает меня. В каком-то странном сне, прерываемом барабанами, я вижу, как эта женщина прощается с мужем, вижу ее тупую, безвольную улыбку. Рука ее своенравно, как рука ребенка, тянется к сильному плечу мужа. Для меня ясен этот жест отчаяния. Но она слишком мала и никак не может дотянуться до его плеча.
Земля не лжет
Вчера мы еще раз были в Кати. В незнакомой стране мы обычно охотно возвращаемся туда, где уже перестали быть чужими.
Поднимаемся на гору, на правительственный холм Кулуба; Нигер под нами стал свинцово-серой лентой, столица — далеким тонким серпом, дрожащим в полуденной дымке. На горизонте — широкая свободная саванна. В Кати должен состояться «праздник освобождения от колониализма»; прибудет сам президент.
Борис, главный редактор, пригласил нас воспользоваться автобусом журналистских курсов. Молодые африканцы весело смеялись на протяжении всей поездки. Каждый слушатель держал в руке тетрадь или блокнот; шариковая ручка задорно торчала из кармана блузы как необходимая принадлежность ремесла. Все они должны были написать репортаж о предстоящей церемонии. По какому же поводу происходило торжество? Ровно год назад президент Модибо Кейта в присутствии всех аккредитованных в республике дипломатов торжественно потребовал от французского правительства вывода колониальных войск. Восемь месяцев спустя последний французский солдат покинул Мали. Теперь, в честь этой годовщины, военный лагерь под Кати, названный когда-то в честь французского генерала Галлиени, должен был получить имя Сундиаты Кейта, национального героя и царя государства Мали, предка нынешнего президента. Улицы и площади предстояло также переименовать. Ведь в течение 75 лет французский трехцветный флаг развевался над лагерем в Кати.