В Дуне пересекаем реку Бани. У воды, где природа выглядит свежей и зеленой, как на палитре, шоссе переходит в красную, посыпанную гравием дорожку парка. Очаровательная картина «африканских садов» наполняла нашу душу до тех пор, пока вновь не потянулись по обе стороны дороги сухая, как солома, трава вперемежку с твердыми, словно камень, холмиками термитников, напоминающими готические постройки, деревья с длинными коричневато-черными стручками, убранные поля проса, скопления круглых хижин, голые кустики — откуда они здесь? — которые салютовали нам, стоя по-военному навытяжку, как будто бы хотели высмеять бравую форму приветствия, и баобабы, по-королевски величественные, с плодами, похожими на пасхальные яйца. И опять трава, желтая трава, шуршащая коричневая трава.
В городе Сан останавливаемся на отдых.
Это возврат в африканское прошлое, что особенно заметно тем, кто побывал в Нионо. Город не маленький: 17 тысяч жителей. Французская фирма в Сане, которая очищает хлопок и прессует его в кипы, заставляет молодых африканцев танцевать за перегородкой на хлопке, чтобы потом можно было легко связать его. Шесть мужчин работают вплотную, плечом к плечу за мизерную плату. Они поют, притопывая ногами, потеют в облаках хлопковой пыли и смеются. А Диавара бегает по грязной конторе фабрики взад и вперед и почти восторженно, но в то же время и грозно доказывает, что в Нионо такая же точно работа давно производится машинами.
— Там никого не унижают, братья, там ни один французский предприниматель не может больше нажинаться на эксплуатации черных рабов!
Солнце и пыль нависли над старым Саном, плоскими глиняными домами и глиняной мечетью, неожиданно внушительного размера, сооруженной прилежно и с большим мастерством, с висюльками по фасаду и крыше, напоминающими сталактиты, и колоннадой. Диавара, все еще полный революционного задора, благоговейно укачивает на колодец, вырытый рядом с мечетью. В нем обитает священная змея, которую можно видеть только раз в году. Но — при этом его взгляд испытующе устремляется на меня — ни один фульбе не увидит ее никогда. Это очень древний миф, в котором никто не сомневается и который никто не критикует; меньше всего собираемся это делать мы. Фульбе — народ таинственного происхождения, скотоводы и торговцы; народ, заселяющий весь Западный Судан до озера Чад, умный, трудолюбивый, во многом поднявшийся на более высокую ступень развития и пользующийся авторитетом среди оседлых племен. Но даже фульбе лишены возможности когда-либо увидеть священную змею Сана.
Первый визит в городе, когда мы уже осмотрелись и поняли, что меньше всего хотели бы провести здесь ночь, мы обычно наносим коменданту округа. Правительственные здания в Африке имеют в основном довольно значительные размеры; в Сане комендатура расположена в конце аллеи, безвкусный маленький Версаль, который был виден уже за километр тому, кто хотел бы его отыскать.
Алфавит и таблица умножения в Бандиагаре
В Бандиагаре мы находим лишь центр поблекшей колониальной бюрократии, полный африканской деловитости и демократии, а коменданта — среди пестрой толпы сотрудников за длинным столом для заседаний. Он вежливо просит нас посидеть несколько минут в приемной и оставляет дверь открытой. В кабинете идет беседа по-французски. Дискутируют о плачевном состоянии шоссе в округе.
Как этого требует обычай гостеприимства, комендант приглашает нас зайти к нему домой и разделить обед с ним и его родными. Мы не ослышались: с ним и его родными. В первый раз с нами за столом сидит молодая женщина, следит за четырехлетним сынишкой, принимает участие, хотя и сдержанно, в разговоре, тихо смеется над веселыми охотничьими историями Диавары.
— Крокодилов вы найдете в нашей речушке больше чем достаточно, — бросает она, — но на них не охотятся, они священные.
— Священными их считают догоны, которые живут недалеко отсюда, в горах, — добавляет хозяин.
Учительница
Нас интересует его жена. Единственная жена своего мужа, мать двоих детей, учительница истории и арифметики. «В каждой деревне живут вместе различные семьи и различные расы», — написала она на доске, когда мы посетили ее школу во время послеобеденной прогулки. Она стояла на возвышении, поднимаясь над шепчущим классом; ее глаза за стеклышками очков казались строже, чем это было на самом деле. Около доски висел текст Конституции Мали с тезисом о равноправии полов.
Что мы еще здесь видим?
— Вам повезло, месье, мадам, — говорит Диавара, — ах, как повезло.
Он тащит нас к руинам из глиняных кирпичей, в тени которых лениво развалился мужчина; очевидно, он хотел остаться один, наедине с самим собой и со временем. Это потомок аль-Хадж Омара. Он молча поднимается, протягивает нам руку. Красивый, высокий мужчина, лишь немного рыхловатый и тучный. Дворец, перед которым он сидел, был резиденцией его предков, поясняет Диавара. Фасад сохранился; его вполне еще можно сфотографировать. Однако потомок пророка находит — говорит он на языке, понятном только Диаваре, — что две тачки, прислоненные к стене, испортят снимок. Об этом не спорят. Поэтому я хочу тотчас же их убрать. Но этим я потряс бы основы мира. Ни гость, ни Диавара, ни, конечно, человек высокого происхождения не должны были утруждать себя: для этой цели подзывают какого-то горожанина. И вот этот человек, польщенный окликом аристократа, отдает двум бедно одетым юношам категорический приказ откатить в сторону тачки.
Когда после этого события Диавара сообщил нам, что он теперь представит нас настоящему сыну короля, племяннику пророка аль-Хадж Омара, я приготовился ко всему. Я представлял себе необычайно экзотическую фигуру, неразговорчивого, чванливого человека, окруженного невероятной пышностью и молчаливыми слугами.
Но сухопарый семидесятипятилетний господин, к которому мы пришли, сидит прямо, в европейском шезлонге, окруженный потрескавшимися стенами своего глиняного дома, в кругу играющих детей, с любопытством и хитрецой подмигивая нам сквозь сильные стекла очков. Правое стекло разбито. Принц велит принести стулья, приглашает нас сесть, превращается в великолепного рассказчика. С особенным интересом мы узнаем его историю. Я проникаюсь к нему доверием, как проникаются доверием к чужим дедушкам. Его отец Агибу, брат аль-Хадж Омара, был королем Масины, земледельческой страны на Верхнем Нигере. На трон его возвели французы в трудный для них начальный период оккупации. Принц Моктар Агибу Таль знал все эти события совершенно точно, хотя с тех пор прошло уже столько времени, сколько он насчитывает себе лет. Тогда, вспоминает он, один французский полковник колониальных войск вручил отцу письмо.
Его отец был царь Масины — Агибу
«Агибу, облеченный полномочиями, которые мне даны французским правительством, я назначил тебя королем Масины и посадил тебя в Бандиагаре, твоей столице… Этим я хочу доказать черному миру, что французы не выступают против ни одного властителя, какой бы расы, происхождения или вероисповедания он ни был, и что они даже готовы быть друзьями и помощниками тех, кто идет к ним с открытым сердцем…»
Десять лет спустя, когда колонизаторы упрочили свое положение в Мали и король Агибу стал для них неудобен и ненужен, его «друзья» и «помощники» объявили о лишении его трона. В 1908 году королевский дворец, тот самый, от стен которого только что были удалены две тачки, по приказу французского коменданта был разрушен, а принц Моктар Агибу Таль, сын и наследник короля, начал свою карьеру в качестве почтового служащего.