- Нет, Ухан, от меня Гитлеру уголька не будет! Зря ты стараешься, зря выслуживаешься, - сказал отец.
Отвезли отца и его товарищей, которые тоже отказались добывать уголь, в гестапо. Пытали их там, мучили несколько дней, но они не поддались... И тогда их страшно казнили... Сбросили в ствол шахты имени Красина... Фашисты бросают туда всех наших шахтеров, кто отказывается работать на Гитлера... Мы с Петькой видели, как сбрасывали наших...
А потом забрали маму и Надю... Их вместе с другими женщинами и детьми угнали в Германию...
Я успел смыться. Ищут меня. Ухан хочет, чтобы и меня угнали в Германию, рабом сделали. Только дулю ему с маком! Я ушел в подполье... Такая вот у нас жизнь, братуха. А какая у вас?
- Да и у нас много такого-всякого, - ответил Егор. - Если говорить с конца, то недавно фашисты повесили моего крестного...
- Темку Табунщикова? Нашего родича?!
- Да. Его. Нашего председателя. Казнили в станице, на глазах у всех колхозников.
- Такого человека!.. Я его уважал, как отца. Как же он им в руки попал?
Начал Егор рассказ с того, как Васютка был схвачен Ненашковыми в плен, довел его до казни Тимофея Петровича.
Мужественное поведение Васютки в плену у Ненашковых и Тимофея Петровича перед смертью особенно поразило Саньку и Петьку.
- Вот они какие, мои родичи! - проговорил Санька. - Так где он теперь, этот Варакуша? Тут у нас на базаре торгует, говоришь?
- Да, а что? - спросил Егор.
- Да ничего. Ваш обоз сегодня возвращается в станицу?
- Сегодня. Как только расторгуются станичники, скупятся, так и марш-марш домой. - Егор понимал, куда клонит братан. - Я тоже с обозом возвращаюсь. Такой приказ дал мне Ригорашев.
- Понятное дело, тебе нельзя тут оставаться. Ты на примете. И все наши там, в станице, на примете... Слушай, братуха, я ведь помню этого Варакушу. Он и до войны тут торговал. Мы с отцом не раз в его ларек заходили - бабаня нам всякие посылки из станицы через него передавала... Слушай, я же его видел совсем недавно, на нашем базаре! Он в том же самом ларьке торгует. Верно?
- Да, в том же самом, нашем, станичном ларьке.
- Ну ладно! Мы сейчас пошамаем, и я с Петькой прошмыгну на базар, присмотрюсь к этому дешевому потроху.
- Ты что задумал, Саня? - Догадывался Егор, что задумывал братан, он к тому ведь и речь вел, однако вдруг подумал: "Ох, зря рассказал ему про Варакушу - вон какая неукротимая ненависть появилась в его темных глазах! Влипнет он, рисковый парень, в опасную историю". - Брось, братан! Ничего не затевай, слышишь?.. Варакуша свое получит - придет час. Поехали со мной в станицу.
Санька зубы сцепил, аж скрипнули, и хищным, злым стало его худое, конопатое лицо. Он заговорил сдержанно, но ломкий голос его звенел и вибрировал, как натягиваемая струна:
- Не-ет, бра-ату-ха, не поеду я в станицу. И не уговаривай. У тебя там, в станице, свои дела, у меня тут, в Шахтах, - свои. Мы кое с кем тут рассчитаемся - и потом в Горный лес к партизанам подадимся.
- Нас пятеро отчаянных, не считая моей бабули, да и оружие имеется, подхватил Петька.
- Все, братва, разговор закончен! - сказал Санька. - Давайте шамать. Я здорово захотел есть. Ты, братуха, поддержал мой дух своим рассказом про нашу замечательную родню.
- Будем живы - не помрем и германца разобьем!.. Так говорит моя бабуля, засмеялся Петька. Он ожил в предвкушении "шамовки".
- Ладно, хлопцы, выгружайте харчи, прячьте в погреб, - сказал Егор.
Раскапывая сено, он стал подавать им оклунки - свертки и узелки с разными продуктами.
- Ну, теперь мы заживем! - радовался Петька. Они вместе пообедали, затем запрягли лошадей. Прощаясь, Егор с Санькой обнялись, стиснули друг друга крепко.
Петька открыл ворота, выглянул на улицу. Она была пуста. Ветер гонял по ней мусор и сизую от пепла пыль. Петька махнул рукой:
- Гони, Ёрка!
Егор гикнул, хлопнул кнутом. Лошади галопом вынесли бричку со двора и помчали по пустынному шахтерскому поселку.
Глава вторая
"3 ноября 1942 года.
Дорогой, родной деда мой!
У нас опять горе. Опять плачет наша Панёта. Вчера гитлеровцы убили Яшу Колесника, заведующего свинофермой, хорошего нашего станичника. Ты же знаешь, какой он был ретивый в работе, как болел за свое дело. Произошло это среди бела дня.
Около свинарника остановилась военная автомашина Из нее вышли три солдата и офицер... Ну, идут они по свинарнику, разглядывают свиней, разговаривают между собой, видно, выбирают себе свинью получше. Яша обеспокоился, говорит им:
- Нельзя брать свиней. Найн! Без разрешения атамана не дам...
А офицер сквозь зубы ему по-русски отвечает:
- Пошел вон, дурак!
Но Яша никуда не уходит, не боится его, опять о своем.
- Ага, ты по-русски понимаешь!.. Я тебе еще раз говорю: без разрешения атамана и комендатуры свиней не дам.
Тот закуривает и дымит так, что искры летят. А на свинарнике крыша камышовая, низкая, без потолка - легко загореться может, и Яша аж вознегодовал:
- Брось папиросу, германец! Не кури в свинарнике. А гитлеровец плюнул ему в лицо и процедил:
- Вэк! Уродина, скотина!
- Ах ты-ты-ты ж-ж-ж, гад! - Яша, не раздумывая, закатил ему такую крепкую пощечину, что у того мотнулась голова и выскочила изо рта папироса. Яша тут же затоптал ее, и в это время гитлеровец выстрелил. Яша упал. Фрося и другие свинарки, которые там были, закричали от страха. Но офицер гаркнул на них:
- Пошел вон, бабы!
Они выбежали из сарая. А немцы убили молодую супоросную свинью, кинули ее в автомашину и укатили...
Застрелили фашисты Яшу ни за что ни про что. И так каждого из нас могут они убить - вот что значит жить под фашистским игом. Ничего, придет время - и фашисты своё получат.
Чтобы сохранить группу породистых свиней, Ригорашев распорядился разделить их на две части. Лучших молодых маток перегнали на старый заброшенный табор в Федькином яру, куда уже и дорога заросла травой; породистых хряков поместили в сарае за ериком - туда сам черт дороги не найдет. А на свиноферме оставили старых хряков и маток, на которых никто не позарится, ну и всяких других отбракованных свиней. А в коровнике, вблизи станицы, собрали разный рогатый скот; бычков, телят, старых быков, списанных коров.
- Пусть герры этих лопают, - сказал Ригорашев. - И не загрызайтесь вы с геррами, - предупредил он животноводов. - Скот восстановим, а вас - нет.
Возвращались мы с ним со старого табора, заехали посмотреть озимку на парах. День был солнечный, синий, и озимка выглядела, как сине-зеленое озеро. До чего же красивая была!.. Хорошо раскустилась пшеничка, здоровенная такая, перезимует спокойно.
И на втором поле, где была бахча, тоже хорошо вышла озимая пшеница. И она выдержит зиму. Мы тоже выдержим зиму, деда, только возвращайтесь поскорей!.."
"12 ноября 1942 года.
Хорошую новость мы узнали, деда! В Шахтах кокнули Варакушу. Примчался из города Климков, сообщил. Ему всадили несколько пуль вечером, когда он возвращался на квартиру, где жил. Кто это сделал - никто не знает, а я думаю, что это наш Санька со своим отрядом отчаянной шахтерской братвы рассчитался с ним.
А вчера, деда, пришла Варакушиха в правление и принесла мешок с деньгами ту самую колхозную кассу.
- Будь они прокляты, эти деньги! - сказала она и пошла. Ригорашев посмотрел на меня, развел руками:
- Вот видишь, как все обернулось. А Ион Григорьевич сказал:
- Положение вещей указывало на такой поворот событий. А я все думаю про Саньку: как он там живет? Он мне говорил: "Я ушел в подполье". Слышишь, Миня?.. Но я тебе об этом уже писал. Жив ли Санька? И что делает теперь? Ищет партизан в Горном лесу?.. Мне хотелось снова побывать в Шахтах, да не просто вырваться туда. Ларек там прикрыли, и Климков смылся неизвестно куда с деньгами, которые приторговал Варакуша".
"8 декабря 1942 года.
Родной мой дед Миня!
Сегодня вернулся со степи поздно! Устал очень, но все равно сел писать тебе письмо. Вот пишу - и будто разговариваю с тобой. И даже слышу твой голос.