— Да мы еще даже не настоящая организация… Но все-таки у нас уже есть немало друзей, составляющих прочный костяк. С «соколами» мы превосходно сработались. Сегодня у нас митинг; я там выступаю.
— А что твои родители?
— Почти не вижу их. Я, понимаешь ли, дома теперь не живу. От матери ничего, кроме брани, не услышишь. А отец, отец… он очень сдал.
— Они ведь думали, что ты погиб. Верно, очень обрадовались, когда ты появился?
— Сперва обрадовались, конечно, а потом, когда поняли, что в Советском Союзе я стал коммунистом, пришли в ужас, в особенности мать. Она вышла из себя, метала громы и молнии. Когда я заявил, что не желаю больше слушать оскорблений, она крикнула — я рассказывал тете Фриде: «Лучше бы ты на веки вечные остался в России!» После этого, конечно, я ушел из дому и поселился отдельно.
— Ты не раскаиваешься, что стал коммунистом, Герберт?
— Раскаиваюсь? Да что ты?! Только теперь жизнь моя получила смысл. Я счастлив и горд… — Он помолчал. — Расскажи, как Виктор?
— Виктор в Москве, учится.
— Это я знаю. Мы переписываемся. На прошлой неделе я получил от него письмо. Но он очень скуп на подробности. А о себе вообще никогда не пишет.
Фрида Брентен вошла в комнату.
— Вечером придешь, сынок? Вкусные вещи будут.
— К сожалению, не смогу, тетя Фрида. Наша группа организует коллективную встречу Нового года, и мне хочется быть там.
Когда Герберт Хардекопф ушел, Фрида сказала:
— Славный мальчик! Просто непостижимо, как такие родители произвели на свет это хорошее существо.
Вальтер приготовил пунш, Фрида Брентен в последнюю минуту еще испекла «берлинские пончики», и маленькая семья впервые за много лет снова собралась за одним столом. Не хватало только Пауля. Эли сказала в своей обычной небрежной манере:
— Этот урок он вполне заслужил. Но теперь уж, пожалуй, хватит с него. Думаю, что он навсегда излечился от страсти играть в солдатики и в войну.
— Меня не удивит, — сказала Фрида Брентен, — если и он вернется коммунистом и начнет каждый вечер бегать по заседаниям и собраниям. Тебе это, моя милая, тоже не понравится.
— Пауль никогда не станет коммунистом, мама, — заметил Вальтер. — Ведь, помимо всего прочего, это еще вопрос характера.
— Не говори о Пауле плохо, сынок. Есть люди похуже.
Сестра улыбнулась брату.
— Ни слова против Пауля; мама взяла его под свое крылышко, а свой выводок она защищает.
У окна сидел сын Эльфриды Петер. Да, Петер звали его, как Петера Кагельмана. По возрасту он чуть-чуть не попал в последние наборы. Родись он на год раньше, лежал бы теперь где-нибудь на поле под могильным холмиком, как Петер Кагельман.
Какой спокойный мальчик! Шестнадцать лет, а смирен, как первоклассник. Вальтер заговорил с ним:
— Ну, Петер, как нравится тебе учение? Ты, кажется, на корабельного мастера учишься, правда?
Мальчик оторвался от книги, которую читал:
— Очень нравится, дядя Вальтер!
— Умеешь уже построить корабль? Игрушечный, конечно.
— Нет, дядя Вальтер, этого я еще не умею.
— Очень он похож на Пауля? — спросила брата Эльфрида.
— По-моему, похож. От тебя, во всяком случае, он мало что унаследовал.
— А ты в самом деле ничего не можешь сделать, чтобы Пауля скорее отпустили? — спросила Вальтера мать. — В Берлине у тебя, наверное, есть влиятельные знакомства среди русских?
— Нет, мама, таким способом сделать ничего нельзя. Отдельные люди тут ничем помочь не могут. У нас ведь все еще нет мирного договора, который обыкновенно регулирует вопрос и о военнопленных.
— Но все-таки из плена каждый день кто-нибудь да возвращается.
— Правильно. Это добрая воля Советского Союза. Русские вовсе не обязаны отпускать военнопленных.
— А зачем же им столько пленных?
— Числа нет, мама, разрушениям, которые фашистские армии произвели в России. Города и села, заводы и фабрики они обращали в пепелища. Военнопленные обязаны помочь восстановить все то, что они или их соотечественники уничтожили.
— Паулю это будет очень полезно, — коротко сказала Эльфрида. — Он любил повторять поговорку: «Как ты мне, так я тебе». Теперь он получает свое.
— Кончим этот разговор, — сказала мамаша Брентен. — Не станем же мы в последние часы старого года заниматься политикой.
Они чокнулись, выпили, отведали пончиков, которые были даже с начинкой из джема. Эли включила радиоприемник. К ее огорчению, новогодняя передача уже началась. Транслировалась «Летучая мышь», и барон фон Айзенштайн пел с чувством: