— Если тебя это так интересует, что ж? Нет ничего легче!
Полицей-сенатор взял из медного ящичка сигарету.
— Какие только расчеты вы не строите на такой писанине! А между тем ведь все знают, как она добывается.
— А хотя бы и так! Одним истреблением людей дела не сделаешь. Нам нужны отречения от марксизма. Письменные, за подписью и с адресом. Полученные от видных коммунистов. Множество отречений. Столько, сколько можно добыть. Руби революционерам головы, они опять отрастут. Революционеров надо разлагать, отравлять, сеять среди них подозрительность, неверие и сомнение, и тогда они зачахнут.
Доктор Баллаб встал, застегнул свое габардиновое пальто и протянул руку за шляпой и портфелем, лежавшими в одном из кожаных кресел.
— Ты уже собираешься? А я тут хотел еще кое-что обсудить с тобой.
— Спешу к гаулейтеру. Кстати, он, кажется, будет назначен наконец наместником: фюрер твердо обещал.
— Да? Скажи, пожалуйста, — Пихтер понизил голос до шепота, — чем ты объясняешь, что это назначение так затянулось? Уже пошли всякие толки.
— Интриги!
— Крогман копает?
— Думаю, кое-кто посильнее.
Доктор Баллаб впился колючим взглядом в Пихтера.
— Гаулейтер не забывает своих друзей. А что касается Крогмана, то он как был, так и остается парадной мебелью. Пусть представительствует… А чтобы он вел активную политику? Нет. Вряд ли.
— Подожди, не уходи еще, — попросил Пихтер. — По крайней мере, еще вот это помоги разрешить. — Он достал из какой-то папки бумагу и протянул ее советнику. — Речь идет о Рохвице, Гуго Рохвице. Ты его знаешь, штурмфюрер пятнадцатого отряда. Ну, этот толстяк, учителишка. Он просится ко мне!
— В команду особого назначения?
— Он навел порядок у себя в школе и, как мне кажется, неплохо это проделал. Одного учителя, коварного юдофила, мы, по его указанию, посадили на казенные харчи. Но почему-то за директора школы, — между нами говоря, неясный субъект, — стоит горой Хеннингсен.
— А Рохвиц?
— Не хочет возвращаться в школу. Да и понятно. Работать под руководством такого директора?.. Способный человек этот Рохвиц, национал-социалист с двадцать седьмого.
— Ничего не выйдет! — Доктор Баллаб вернул Пихтеру прошение. — Нам и учителя нужны надежные. Мы назначим его директором школы. Это его область; там от него больше всего проку будет. Я улажу это дело с гаулейтером.
— Ну что ж, — смиренно согласился Пихтер, — я не настаиваю. Хотя и мне люди нужны. Я имею в виду таких, у которых башка немного варит. Одними штурмовиками не обойтись. Еще вот что: третьего дня мне в сети попался крупный зверь. Вожак ротфронтовцев Ганс Хильберт. Говорят, правая рука этого Андре.
— Таких молодцов передавай своим ребятам, — доктор Баллаб указал на стену, за которой находилось новое здание полицей-президиума, — на полное довольствие!
— Будет исполнено!.. Да, вот что я хотел еще спросить: ты знаешь судовладельца Меркенталя?
— Да, а что с ним?
— Он передал нам в руки редактора «Фольксцайтунг». Какой-то его дальний родственник, говорят. И тут произошел глупый случай. На допросе следователь показал заключенному, который, вероятно, не желал отвечать на вопросы, вот эту карточку, хотя Меркенталь просил сохранить в тайне его причастность к этому делу.
Доктор Баллаб внимательно рассмотрел визитную карточку Меркенталя.
— Неприятно, конечно! Правильнее всего ничего не говорить ему. Но что за идиоты у тебя там сидят!
— Вот видишь? И с такими-то баранами приходится работать.
— Ну, а редактор?
— Как же его фамилия? Никак не вспомню… Связан с нелегальной «Фольксцайтунг».
— Я бы его хорошенько взял в работу!
— Думаешь, мы сами не догадались? Больше он свои грязные пальцы в чернила не обмакнет.
— Вот у него я бы вырвал письменное заявление, о котором мы говорили. Конечно, не о том, что он за фюрера и тому подобное, — в это ведь ни один дурак не поверит, — а о том, что он отрекается от КПГ. На тот случай, если он не сразу согласится, нужно запастись терпением. Посади его в темный карцер на четыре недели, на четыре месяца, все равно на сколько, пока он не станет ручным и сам не взмолится, чтобы ему разрешили написать заявление.
— А если ты получишь такую бумагу действительно только через четыре месяца?
— Она нам и через четыре года пригодится.
Дверь в полутемную камеру, даже днем освещаемую только светом тусклой лампочки, открывается: вызывают Вальтера Брентена.
— На допрос!
Все знают, что это значит. Трое товарищей по камере с участием взглядывают на Вальтера, медленно идущего к выходу.