Грузный, массивный Рохвиц спускался медленно, вразвалку и кричал вслед убегавшему коллеге:
— Этого достаточно! Вполне достаточно…
Зиндер торопливо сошел негнущимися ногами с последних ступенек и, выйдя из подъезда, круто повернул и зашагал по улице. Ярость бушевала в нем; его правая рука, в которой он держал трость, так тряслась, что казалось, он кому-то угрожает. «Негодяй!» — пробормотал он, не разжимая зубов.
Рохвиц стоял на последней ступеньке, смеялся и потирал руки. Но вот он широким жестом снял шляпу — с лестницы спускался директор школы Фридрих Хагемейстер… Гримаса смеха застыла на лице Рохвица.
— Если разрешите, господин директор, я вас немного провожу.
Хагемейстер поправил шляпу и заложил за уши длинные пряди седых волос.
— Пожалуйста, уважаемый коллега, прошу вас.
Они пошли рядом. Хагемейстер явно не обнаруживал никакой склонности к беседе; он то разглядывал мимоходом витрину табачного магазина, то смотрел, как подъемные краны на берегу канала, где была асбестовая фабрика, подают на баржу кипы мешков, то устремлял взор на гряду облаков, нависшую в этот хмурый весенний день над городом. Рохвиц же, напротив, жаждал разговора, несколько раз пытался начать его, но не находил подходящего вступления. Наконец он сказал:
— Я только что беседовал с господином Зиндером.
— Да? — сказал Хагемейстер.
— Да, и сделал довольно безотрадные для господина Зиндера выводы.
— А-а! — Хагемейстер ровным шагом продолжал свой путь.
— Скажу напрямик, по своему обычаю, господин директор. Знаете, что я думаю? Я думаю, что Зиндер враг нашего государства. Я уве…
Хагемейстер перебил его:
— Что вы, что вы, дорогой коллега! Старик Теодор Зиндер? Этот закоренелый консерватор, эта честнейшая душа?
— Совершенно верно, господин директор! Совершенно верно. Именно закоренелый консерватор, очень точно изволили выразиться. В том-то и суть… Да-да, господин директор, уверяю вас, Зиндер — противник Гитлера и, кроме того, юдофил. Вы знаете, как он назвал оборонительные меры властей против засилья еврейского капитала? Бойкотом евреев. Заметьте: бойкотом евреев. Зиндер громко рассмеялся, когда в классе кто-то из учеников сказал, что его мать не покупает у евреев яиц. Уверяю вас, он заодно с евреями… Известно вам, кстати, какими словами Зиндер заканчивает каждый урок? «Покончили, стало быть, с «хайль Гитлер»…» Скажите сами, разве это не верх наглости? А знаете, как класс — и это весьма показательно — прозвал его? Греховодник! Вникните, пожалуйста: гре-хо-вод-ник!
Явно раздосадованный, Хагемейстер спросил:
— К чему вы это мне рассказали?
— Господин директор, я лишь позволил себе изложить свое, пока еще чисто личное, мнение о господине Теодоре Зиндере.
Из окна верхнего этажа школы на Визендамме открывается вид на всю обширную территорию гамбургского городского парка с его рощами, лужайками, спортивными площадками, фонтанами и чудесным озером. После уроков на спортивных площадках толпятся школьники; по воскресеньям ферейны устраивают там футбольные и волейбольные матчи. В теплые вечера гамбуржцы семьями отправляются в парк, располагаются на лужайках или же в ресторане над озером. Влюбленные парочки бродят среди густо разросшихся кустов, по березовым и буковым рощам за водонапорной башней. Эти березовые рощи и лужайки были некогда излюбленными местами прогулок и бармбекских[3] пионеров. Здесь они весело и дружно играли и плясали, а иногда, усевшись вокруг Фреда Штамера, своего пионервожатого, слушали беседу; или же кто-нибудь из пионеров читал вслух интересную книгу. Все это осталось в прошлом, гитлеровское правительство распустило пионерскую организацию. Правда, многие пионеры встречались тайно и дружбы своей не забывали. Но теперь они собирались не так, как раньше, а небольшими группами, по нескольку человек. Такой маленький кружок друзей составляли Берни Фрезе, Виктор Брентен и Ганс Штирлинг.
Сегодня после уроков Виктор и Берни дожидались Ганса на одной из широких каменных скамей у водонапорной башни. Их удивляло, что Ганс запаздывает, ведь из них троих Ганс всегда самый точный. На мальчиках были еще зимние пальто, а на Берни вдобавок шерстяной шарф. Они сидели на скамье и болтали ногами.
— Ты так-таки ничего и не слышал о своем папе? — спросил Берни.
— Ничего. — Виктор повертел фуражку на пальце. — Бабушка говорит, что, пока мы ничего о папе не слышим, все хорошо.
— А о дедушке что-нибудь знаете?
— Знаем, но ничего хорошего. Он до сих пор в полицей-президиуме. Бабушку к нему не пускают.