— Тяжелое наследие войны, — кивнул я.
— При чем здесь война? — покосился на меня Георгий Афанасьевич.
— Мы тоже снаряды в костер кидали, — вздохнул я. — Двух одноклассников убило. У нас эти снаряды в каждом лесу валяются...
Тесть крякнул и ушел ловить в другое место.
Как и всякий фронтовик, он не любил говорить о войне. Тем более почти два года был в Эстонии в плену.
— За это его сутки на Лубянке держали! — призналась мне Алена.
— Допрашивали?
— Приехали к нам в Харитоньевский на "воронке" и увезли. Маме сказали, чтоб не волновалась.
— Да, у тебя мужа, можно сказать, на расстрел увозят, а ты не волнуйся! — хмыкнул я.
— Сутки не было папы, мама вся извелась. Ночью, правда, он звонил каждый час.
— Кто звонил?
— Папа! — удивилась жена. — Следователь ему сам напоминал: звоните и говорите, что у вас все в порядке.
— Ничего себе допрос! — снова хмыкнул я. — И о чем они беседовали?
— О партизанском отряде. Папа из плена к партизанам бежал. Пока был в лагере, выучил эстонский язык и приручил овчарку. Когда за ними гнались с собаками, она его не тронула.
— Узнала?
— В лагере он бросал собаке палку, та ее хватала и уносила к охраннику. В лесу тоже схватила палку и убежала.
— А на Лубянке?
— Там он подтверждал сведения о партизанах. Папа воевал в отряде Русина.
— Кто такой Русин?
— Сейчас секретарь обкома в Грозном. А тогда был командиром партизанского отряда. Когда папа работал в Союзе писателей консультантом по Северному Кавказу, они с Русиным часто встречались.
— Ишь, как людей судьба сводит, — сказал я. — Сначала воевали вместе, потом работали. В партию он восстановился?
— Нет, — покачала головой Алена. — Ему предлагали подать заявление, но он отказался.
И тем не менее тесть работал не на последних должностях в Союзе писателей. Но, правда, и не на первых. Там Марков, Михалков, Бондарев. Тоже фронтовики, но с партбилетами. Да и партизаны все-таки отличались от бойцов действующей армии. Мне, как белорусу, это было хорошо известно.
— Значит, отпустили его с Лубянки? — после паузы спросил я.
— Через сутки. Нам, правда, про Лубянку он почти ничего не рассказывал. Наверное, подписку давал.
Я на Лубянке не бывал, поэтому не знал, по подписке молчат ее посетители или просто так. Внешне Лубянка выглядела впечатляюще. Но так и должен смотреться один из самых уважаемых органов власти.
— Твой брат тоже на Лубянке работает? — спросил я.
— Он связист! — оскорбилась Алена.
— А в каком чине?
— Майор.
В табели о рангах майор, с моей точки зрения, не так далеко ушел от лейтенанта запаса, каковым я в этой табели числился, волноваться было не о чем. К тому же я знал, кем в нашей стране были писатели, даже самые захудалые.
По одной из легенд, во множестве гуляющих по кухням советских интеллигентов, после учреждения Союза писателей к Сталину пришли товарищи, которые отвечали за распределение пайков среди руководства страны.
— Товарищ генеральный секретарь! — якобы обратился к Сталину главный распорядитель. — По какой категории будем отоваривать товарищей писателей?
Сталин пососал трубку. Он всегда ее сосал при обсуждении сложного вопроса.
— Писатель — это идеологический работник, — вынул трубку изо рта Сталин. — А идеологический работник — это, как минимум, полковник. Значит, и паек ему положен полковничий.
С этого момента у советских писателей появились приличные гонорары, квартиры, дачи, путевки в дома творчества. Лучшие из них, вроде Демьяна Бедного, жили в самом Кремле. В Минске Кремля не было, поэтому классики белорусской литературы получали жилье на Ленинском проспекте. Но поскольку Москва была все же имперской столицей, писатели в ней обитали и в Доме на набережной, и в высотках со шпилями, и в особняках, отобранных у Рябушинского, Морозова или Мамонтова. В Москве, слава богу, было где жить.
Но прежде чем заселиться во всех этих местах, писателем надо было стать, а эта задача не всем оказывалась по плечу. Я приемную комиссию Союза писателей проскочил с первого раза и был не очень хорошо знаком с радостями вступления. А вот некоторые из коллег их вкусили сполна.
Наума Цимеса, например, зарубили на той же комиссии, на которой приняли меня.
— Вступил? — подошел ко мне Наум, когда я с Адольфом Твороновичем и Иваном Мельниковым обсуждал проблему застолья.
Заранее покупать водку для застолья было нельзя. Тебя могли и не принять, хотя сам ты, конечно, знал цену себе и своим товарищам. Но случалось всякое, и даже гении не являлись на заседание приемной комиссии с бутылкой в кармане. "Успеем, — думали гении, — не говори гоп, пока не перепрыгнешь".