И вот они перепрыгивали, и выяснялось, что на столе ничего нет. А товарищи, и особенно те, кто давал тебе рекомендацию в Союз, уже стояли неподалеку и с удивлением рассматривали пустой стол. Никакие приметы их в этот момент не волновали. "Где водка? — изумлялись они. — Где колбаса или хотя бы селедка с соленым огурцом? Зря, совершенно зря писал я тебе рекомендацию, дорогой..."
— Сколько брать? — смотрел на нас страдальческими глазами Адольф. — Хлопцы, сколько брать водки? Наум, ты с нами? Тогда надо бутылок пять...
— Меня не приняли, — отчеканил Наум. — Между прочим, уже в третий раз!
— Да ну?! — вытаращились на него мы, хотя прекрасно знали, что именно Цимеса в Союз не приняли.
— Да! — с вызовом сказал Наум. — Имя у меня не то!
— У Адольфа то, — хмыкнул я.
Теперь все мы уставились на Адольфа.
— В детстве сильно били? — спросил я, понизив голос.
Адольф потупился. Чувствовалось, я наступил на самую больную его мозоль.
— Сам бы попробовал, — сказал Иван.
Они с Адольфом были старше меня лет на десять и хорошо знали, каково быть Адольфом в белорусской глубинке сразу после войны. Да я и сам догадывался.
— И как это тебя угораздило... — положил я руку на плечо Адольфа.
— Так ведь нас трое братьев было, — вздохнул тот. — Иосиф, Адольф и...
— Уинстон! — встрял Наум.
— Сам ты Уинстон, — посмотрел на него Адольф. — Франк! Иосиф Сталин, Адольф Гитлер и Франклин Рузвельт. Отец политикой интересовался. А мы все как раз перед войной родились.
— Ну да, — кивнул я, — вместе с пактом Молотова — Риббентропа. Тогда любого могли Адольфом назвать.
— Любого не любого, — пробормотал Наум, — а у нас Адольфов не было.
— Вот тебя и не приняли в Союз! — заржал Иван.
— В другой раз примут, — одернул я Мельникова.
Он был поэтом, а поэтам многое прощалось, тем более слабое знание истории.
Но следует сказать, что Цимеса в Союз писателей не приняли ни в другой раз, ни во все последующие. Он регулярно подавал заявления в приемную комиссию и так же регулярно получал черные шары при тайном голосовании.
— Опять? — участливо спрашивал я, встретив Наума на Ленинском проспекте.
Все случайные встречи в Минске происходили только на Ленинском.
— Сказали, в следующий раз примут, — вздыхал Наум. — Издам новую книгу — и вступлю.
— А зачем тебе Союз? — на всякий случай интересовался я.
— Из принципа! — горделиво вздергивал голову Наум. — Писал бы я на белорусском, небось приняли бы.
— Непременно, — соглашался я.
Хотя и здесь у меня были сомнения. Во-первых, не таким простым делом было выучить белорусский язык. Во-вторых, качество прозы Наума не сильно зависело от языка.
Шли годы. Грянула перестройка, за ней развалился Советский Союз. Наум, получив свободу передвижения, убыл на постоянное место жительства в Германию. В этой стране уважали людей, пострадавших от холокоста. Сам Наум от холокоста не страдал, но косвенно к нему был причастен.
Из Германии Цимес прислал в Союз писателей Беларуси заявление, чтобы его все-таки приняли в этот Союз. "В новой стране мы должны освободиться от химер прошлого", — написал он. Однако теперь Наума не приняли по формальному признаку — он не был гражданином Беларуси.
Совсем недавно я встретил Наума в редакции одного из минских журналов. Он прилетел из Франкфурта-на-Майне, я прикатил из Москвы, и мы, как истинные эмигранты, обнялись и расцеловались.
— Опять не приняли?! — поразился я, уловив оттенок скорбной тоски во взгляде Наума.
— Нет, — повесил он голову.
— Да этот Союз уже никому не нужен! — вскричал я. — Даже гонорары не платят, не говоря о творческих командировках.
— В этом журнале платят, — тихо сказал Наум.
— Небольшие, — оторвал глаза от рукописи один из редакторов журнала, издающегося, между прочим, на русском языке.
— Наум, это рок! — положил я руку на плечо соратника по перу. — А противостоять року человек не в силах.
— Ты уверен?.. — прошептал Наум.
На его черные глаза навыкате навернулись слезы.
— На все сто, — проглотил я комок в горле. — Да и толку, что нас тогда приняли. Ни Адольфа, ни Ивана уже нет с нами. А ты живешь...
Я хотел намекнуть Науму, что жизненные невзгоды его закалили и он еще покажет своим недругам кузькину мать.
— У меня в Германии скоро выйдет книга, — сказал Наум, — и я вступлю в местное литобъединение. Там много русскоязычных.