Розовые шары цветущих рододендронов на участке Шима и вправду выглядели потрясающе. Впрочем, рядом с ними с весны до осени цвели нарциссы, тюльпаны, георгины, пионы, астры и прочие маргаритки.
— И что? — спросил я.
— Против них Ричи ничего не имеет.
— Не знаю, — покачал я головой. — У людей с легко ранимой психикой и от рододендронов может быть несварение желудка.
Как бы там ни было, Ричи своего добилась. На следующий год Шим выкорчевал флоксы и высадил вместо них кусты пузыреплодника. Через пару лет эти кусты закрыли участок Шимов плотной стеной, разглядеть через которую цветущие рододендроны не представлялось возможным.
В четвертом коттедже, кроме Ричи и Горчаковых, жили детский писатель Сеф, прозаик Михайловский и литературоведы Ланщиков и Михайлов. Все они в поселке бывали наездами, а Горчаков, как я уже говорил, не показывался вовсе.
В пятом коттедже обитали поэты Ваншенкин, Костров и Сидоров, прозаик Андреев, публицист Аграновский и критик Россиянов. Общие интересы у меня были только с Костровым.
— Когда едем на рыбалку? — спрашивал он меня в буфете.
— Хоть завтра, — отвечал я.
— Завтра не могу, — огорчался Владимир Андреевич. — А вот на следующей неделе...
Но рыбалка у нас как-то не складывалась и на следующей.
Через год-другой я понял, что действующих писателей во Внукове были единицы. Чаще других в журналах встречались имена Файзилова, Георгиева, Кострова, Ваншенкина, Ланщикова. Большинство внуковских жильцов уже пребывали на заслуженном отдыхе. Например, написав лет двадцать назад роман "Белый шаман", как Елисеич, можно было с чистой совестью заниматься сбором лекарственных трав. А у некоторых и романа за спиной не было.
Лично я лучше других знал писателя Файзилова. Не лично, конечно, а его творчество. Студентом мне особенно нравились его рассказы о рыбалке. Как человек, выросший на Днепре, я был уверен, что подлинное счастье — это пойманная в реке, озере или море рыба.
После университета меня распределили на работу в деревню Крайск Логойского района Минской области. От Логойска до нее было двадцать километров. На автостанции в Логойске я купил билет до Крайска и перед отправлением заглянул в киоск "Союзпечати". Среди пожелтевших газет я увидел книгу Файзилова. Она стоила один рубль девяносто копеек.
"Дороговато, однако", — подумал я, но книгу все же купил. И нисколько не пожалел об этом. Чик стал одним из моих любимых литературных героев. Долгими зимними вечерами особенно хорошо читались истории о сумасшедшем дядюшке Чика и прочих сухумцах.
"Оказывается, можно писать не только о рыбалке", — размышлял я, приглядываясь к своим коллегам-учителям. Любого из них можно было смело вставлять в рассказ, что я позже и сделал.
Много лет спустя я поселился рядом с Файзиловым во Внукове, и выяснилось, что говорить о рыбалке или грибах он не любит. Более того, мне показалось, что о существовании грибов он даже не подозревает. "Наверное, в абхазских лесах грибов просто нет", — подумал я.
Мне приходилось заглядывать в лес под Пицундой. Грибами там действительно не пахло.
В то время, когда мы познакомились, Файзилов больше писал о Сталине, Берии, Кагановиче и прочих политических деятелях — а мало кому из этой категории людей удавалось не стать негодяем, простор для творчества открывался большой.
"Ну, что ж, — решил я, — состарюсь — тоже стану писать о политике".
Но странное дело, до сих пор мне больше нравится писать о рыбалке, чем о революции на майдане. Я утешаю себя мыслью о том, что у каждого писателя свой путь и не каждому из них быть лауреатом Нобеля.
— Мое "Колесо" прочитал? — спросил Жора, когда мы встретились у буфета.
— Конечно, — сказал я.
Я действительно прочитал повесть "Чертово колесо", напечатанную в "Нашем современнике".
— И как?
— Хорошо. Сейчас так почти никто не пишет, один Казаков умел.
— То-то! — сказал Жора и ушел за собакой в кусты.
"А он и вправду хороший писатель, — подумал я. — Интересно, кого из нас будут читать через двадцать лет?"
Вопрос, конечно, был риторический. Никому тогда не приходило в голову думать о том, что будет через двадцать лет.
7
Ближе всего я познакомился со своими соседями в бане, которую устраивал при котельной истопник Николай Иванович. Затапливал он ее по собственному усмотрению.
— Сегодня бани не будет, — сказал мне в буфете Жора.
— Почему? — спросил я.
— Коля пьяный.
Я пошел в котельную.
— Какая баня? — удивленно посмотрел на меня Николай Иванович. Он, конечно, был подшофе, но отнюдь не пьян.