Ширанкова Светлана
Внутреннее гетто
А за окном сегодня понедельник, тринадцатое, осень, год все тот же, и хлеба нет, и кот наплакал — денег, и голубь на балконе корчит рожи с апломбом утонченного гурмана над крошками позавчерашней булки. Нам к завтраку под соусом тумана предложены дворы и переулки, желток вкрутую сваренного солнца, холодный кофе в чашечке фонтанной. Моя тоска заливисто смеется мобильником из впадины кармана: да что случилось? Ничего, ей-богу, сезонное, должно быть. Не волнуйся. Мне надоело скользкую тревогу, как бусину, гонять по нитке пульса, в такт паузам выстукивать морзянку, глотая слов отвергнутых обрезки — подпорченную временем приманку на незаметной, но привычной леске… Забудь. Со мной всегда и все в порядке. Слепая рыба в озере пещерном, я не гожусь в лососи и стерлядки — служить столу парадным украшеньем, а что крючок в губе и кровоточит — от этого, поверь, не умирают. Послушай, я замерзла, между прочим, забыла шарф — наверное, в трамвае, и хочется глинтвейна под гитару, и поцелуя — с привкусом надежды… Не сможешь? Что ж, арриведерчи, caro. Нет, не сержусь. Звони. Мой номер прежний.
Собирайся, уходим. Как раз подходящий момент
Для того, кто не хочет прощаться и врать, что вернется —
Там на лунную трассу пролили горчащий абсент
И теперь поджигают лучом отсыревшего солнца.
Допивай свой ликер из бессонниц, страстей, полумер,
Оставляй за спиной и врагов, и любимых, и судей.
Нас крылатый таможенник выпустит в ночь, за барьер,
Где стирают беспошлинно линии жизней и судеб.
На ладонь положу двадцать семь недоверчивых лун,
Двадцать семь расстояний до неба, до чуда, до смерти,
Постою у дверей, докурю, прислонившись к стеклу —
И курьеру отдам нашу память в измятом конверте.
Это дьявольски больно — свобода от старых имен,
Забытье иероглифы шрамов рисует на теле.
Мне талоны на счастье сегодня принес почтальон
И бессрочную визу до вечности. Что ж, полетели?
Пла де ла Сеу. Вид справа
Видишь каменные чаши, где вином пьяны фонтаны —
В них купают тротуары запыленные ладони.
В туго стянутом корсете площадь — чопорная дама —
Голубей и рыжих кошек уходящим летом кормит.
Равнодушно глядя в лица оживающих мистерий,
Драпирует солнце складки на готическом соборе.
Подойди — и горстку счастья хриплый колокол отмерит.
Не хватило надышаться? Это осень… слишком скоро.
В этом городе временем выстланы стены и скверы,
На готических шпилях — обрывки несбывшихся снов.
До утра их растащат на гнезда седые химеры —
К холодам и химерам, и ангелам нужно гнездо.
Кошка-осень, свернувшись в клубочек на вычурной крыше,
Рыжей лапой цепляет за сердце: куда же ты? Стой!
Нам горгульи и чайки любовь напророчили — слышишь? —
И теперь подвенечный наряд вышивают крестом.
Ухожу навсегда, извини. Мне уже неуютно —
И вино не пьянит, и безвкусен зеленый прибой.
Мне свободу любить отсыпали на вес, поминутно —
Я потратила все подчистую на встречу с тобой.
На ходу примеряя привычное серое утро,
Как потертые крылья (служебные! на дом не брать!),
Возвращаюсь к себе, от себя отрекаясь как будто,
Оставаясь на вычурной крыше дотла догорать.
"И жили они долго и счастливо, и любили друг друга до самой смерти, и умерли в один день". Эту фразу следует понимать наоборот: когда мы разлюбим друг друга — мы умрём. В один день. (c)
Новоселов А. "Со страхом, но без упрека"
У тебя в мечтах — корабли, у меня — пустыня и зной,
И слепяще-черный самум выжигает небу глаза.
Не болит (почти не болит) грубый шрам от вырванных снов:
Их кладут в просоленный трюм, выполняя чей-то заказ.
На салфетке в летнем кафе я рисую абрисы дней,
По линейке — слишком прямых, от руки — изломанных в хлам.
В винегрет чужих атмосфер покрошили воздух моей,
Это осень — локтем под дых, это с бритвой к горлу — зима.