Часть I
Неподвижность и движение
Однажды, в один трудный день, кто-то посмотрит на небо и увидит, что оно неподвижно; и промчится в голове мысль о том, что небо это было, есть и будет неподвижным вечно.
I
Уже очень давно я работал журналистом в редакции “Tune Recording” и писал статьи о необъятном мире музыки. Совсем молодым я в последний раз закрыл двери университета, по ступеням спустился к дороге и навсегда затерялся в потоке взрослой жизни. Тогда, без возможности видеть иную перспективу, я нашёл место в этой редакции, журналы которой посмел бы даже назвать популярными, и заставлял себя вычерчивать не то что рецензии и отзывы, но самые простые предложения. Дело в том, что я ждал шедевров от наших музыкальных исполнителей; искренне и, главное, по-своему любя музыку, я уставал от толстых и тугих звучаний, совокупность которых напоминала излияния множества холодных разноцветных лучей, ослепляющих и, к сожалению, не позволяющих почувствовать истинный смысл звука. Усталость моя превращалась в раздражение; раздражение перерастало в злость, а злость выливалась на бумагу: я много критиковал, не пытаясь ставить себя на место музыканта, ничего не боясь и считая, что делаю свою работу правильно. Вскоре редакторы прозвали меня «критической атакой», затем начали в лицо угрожать мне, что со своими необдуманными словами и резким мнением я провалюсь «прямо на литературное дно». Все они без исключений вносили правки в мои работы, с ними я вынужден был соглашаться; но это никак не могло заставить меня успокоиться и послушаться советам, и я, к тому же, даже не думал покидать редакцию, чтобы освободить себя от их требований. Вместо этого я пытался излагать мысли чуть сдержаннее, менее агрессивно, что не нравилось моему молодому рассудку: он враждовал и не соглашался со всем, что я делал.
Наступило лето – самое светлое время на нашей планете. Но свет его никогда не мог растопить тот лёд, которым я сам покрывал себя. За тот первый год под покровительством журнала внутри меня холодный и тёмный сад моей души стал окружённым изгородью, камни которой я сам клал друг на друга, надеясь, что снаружи что-нибудь поменяется и что крупные внешние изменения разрушат воздвигаемую мною стену, убьют мрак, позволят свету согреть мои прекрасные растения в саду, – а я знал хорошо, что они прекрасны, – в то время как мысли мои не менялись, что начинало пугать меня; и себялюбивый дьявол внутри меня продолжал дышать тем же воздухом, каким пытался дышать и я.
Тогда, как и для огромного множества людей, делать и думать были несоотносимыми понятиями для меня; я думал гораздо больше, чем делал, полагая, что думать и понимать есть очень просто, если не элементарно, и прекрасно понимая, что именно действие составляет тяжёлый труд. Более того, я считал ясное понимание началом нацеленной работы, началом создания чего-то важного и имеющего смысл. Если я знал, что не понимаю что-либо и не осознаю важность дела, то не заставлял себя делать то или иное, ведь это вышло бы неправильно. И слово «правильно» стало почему-то в высшей степени ценным в то время. Действовать согласно ожиданиям окружающих людей, то есть «правильно», казалось мне скучным, некрасивым и жалким. Я видел, как поступали некоторые люди в некоторых ситуациях, когда было необходимо что-либо предпринять и действовать. В те моменты я ожидал от них индивидуального решения, проявления своих неповторимых качеств, но, в конце концов, лицезрел обыкновенный выбор в пользу того, чтобы сделать так, как сделал бы любой другой человек, или так, как того ожидали другие, то есть все, кроме меня. В моментах проявления нерешимости, трусости, желания не выделяться я никогда не оказывался; мне никогда не было стыдно или неловко за обыкновенные, порой даже очень глупые ошибки, даже когда надо иной смеялись окружающие, считавшие мои решения и поступки неправильными. Но всё же, поступая так, как я считал нужным и правильным по-настоящему, я был не свободен. В той далёкой молодости у меня не было альтернативной дороги, на которую я с радостью перебежал бы, если б отчётливо видел, в какое важное место она ведёт; и это самое худшее время молодой жизни, когда у молодого человека нет ни альтернативы, ни даже выбора и собственного мнения в двадцать лет. Мнение, выбор у меня были, но вряд ли они могли куда-либо меня направить. Позже я осознаю, что в то время мне не хватало той заветной, высокой мечты, которую хранит в сознании почти каждый молодой человек. Но вот я добрался до широкой круглой площади, от которой в разные стороны тянулось множество дорог; я попытался смотреть вдаль, но за горизонт не посмотришь, не имея опыта, поэтому пришлось выбирать, почти угадывая, своё направление. Выбранный наугад путь оказался не таким уж плохим, но вот показалась очередная площадь, на этот раз менее широкая, и начала представлять мне свои туманные дороги, и мне повезло: наступило долгожданное лето, а лето есть лучшая альтернатива для молодого человека из всех, что можно было бы иметь.