Совсем недавно я наблюдал Номада, играющего здесь, на песке, на гитаре, стоя на коленях. Я остановился на том же месте, вспоминая ту же картину, которая останется лишь изображением в моей зрительной памяти. Петарда рванулась ввысь, на мгновение освещая длинный пирс. Я прошёлся по нему, всматриваясь, как накануне, в темноту. Затем я обернулся и взглянул на дворец: человек в чёрном стоял на балконе и был дальше всех и выше всех. Он был твёрд и неподвижен; у меня не имелось отличного зрения, и я не мог разглядеть его загорелое лицо, но я узнал в нём Номада. Он был один; казалось, он смотрел прямо на меня, прямо в мои глаза сквозь расстояние. Я направился к нему.
Было сложно пробираться через толпу, вернее, неприятно, тем более, толпа праздновала, отдаваясь веселью и безумству. Кто-то пытался усадить меня за стол на открытом воздухе, на котором сверкали тарелки, бокалы. Их смех пытался проникнуть в мою больную голову. Другой бледный, как мертвец, лакей в чёрном фраке пригласил меня в дом, когда я, наконец, с холодными каплями пота на лбу добрался до ослепительной террасы и основных дверей.
Передо мной оказалась широкая и высокая гостиная, где почти не было людей; пианист в чёрном фраке вяло играл на стонущем чёрном фортепиано. Комната была пуста; звук снаружи мало проникал сюда, оставаясь глухим после встречи с внешней стеной, из-за чего здесь создавалась атмосфера приятной отчуждённости. Короткие ледяные удары по клавишам пианино прорезали пространство от пола до потолка, сталкиваясь с ударами, прилетавшими с бешеной улицы. Несколько человек расположилось на удобных диванах в красном бархате, одни курили, другие чуть слышно переговаривались, третьи блуждали по краям холла, рассматривая большие картины на красных стенах, четвёртые перелистывали книги, стоя у книжных шкафов, над которыми у стен с двух сторон закручивались вверх две широкие лестницы из белого мрамора, опиравшиеся на высокие колонны такого же цвета и материала. Я решил подняться наверх, но пианист сильно стукнул по клавишам и остановил меня:
– Приветствую! Ты хорошо проводишь время?
– Я, право, не знаю, – отвечал я, презрительно недоумевая.
– О, оно было бы превосходным, если бы ты вернулся на улицу к празднику.
Понятно было, что он желал, чтобы я убрался прочь.
– Значит, я не хочу себе превосходного времени, я хочу найти…
Он был вспыльчив.
– Но ты должен уйти; без сомнений, тебе понравится снаружи!
– Изволь… – начал я грубить, сильно раздражаясь, но кто-то перебил меня.
– Не разговаривай с гостями в таком тоне! – чётко крикнул толстый человек с дымившей сигарой в руке, похожий на купца или, по-современному, предпринимателя.
– Хорошо, не волнуйся, – отвечал подавленный музыкант. – Как тебя зовут, друг мой? – снова обратился он ко мне.
– Тоби Офори. Где я могу найти мистера Кампая?
– Кого?
– Мистер Офори хочет видеть Номада, – разъяснял предприниматель. – Что ж, он на втором этаже, на балконе.
Музыкант вернулся за пианино и начал бегать костлявыми пальцами по клавишам, играя странную, сумасшедшую мелодию, ударяя по ним всей своей силой. Прошёл очень глупый, бесполезный момент, который сбил меня с нити рассудка ещё сильнее, ведь он и без того был сбит этой ночью, и от которого я уходил, поднимаясь наверх по правой лестнице; момент, похожий на звучание пианино в жуткой таверне из позапрошлого столетия.
Справа оказалась арка, которая вела в открытый коридор, находившийся над тем самым пассажем внизу и из которого я увидел свой пустующий в темноте домик. Я прошёл по коридору и отворил белые двери, и полупрозрачные занавески налетели на меня, гонимые ветром. Я увидел его. Он стоял так же неподвижно, наблюдая за вечеринкой сверху. Шум усиливался, пока я приближался к нему.
Звуки дыхания и моих шагов тонули в шуме, но он, словно ощущая движение, повернулся ко мне. На нём элегантно сидел чёрный фрак, он снова держал бокал в левой руке. С грустным, строгим, волнующим выражением лица он смотрел прямо в мои глаза. В какой-то момент он улыбнулся, и я вновь увидел его искреннюю улыбку.
– Прекрасная ночь, чтобы снова встретиться, не правда ли?
VII
Действительно, прекраснее и страшнее ночи не могло быть, чтобы снова увидеться с ним. Воздух провалился в ту ночь, вечеринка разгорелась в ярком свете. Переживаемое мною время, полное безумства и необыкновенности, навевало предчувствие, что что-то должно было произойти. Сначала я боялся Кампая и пытался осознать отчего. Я был поражён: изменчивость в честном лице всегда удивляет, интересует и указывает на свою же эмоциональную скупость. Я видел полёты незнакомых мне чувств и таинственных мыслей в его выражении. Уже не молодой, Номад был чертовски красив, его светлые волосы, приятные светящиеся черты смуглого лица были роскошны; то грусть, то скука выражались в них, а в серых глазах, чей взор проникал в меня, виднелось глубокое разочарование. Кампай понравился мне, но, стоя рядом с ним, я невольно ощущал страх, от которого позабыл обо всём: и о том, зачем здесь оказался, и о том, что мне бы следовало делать. Что хорошо, что плохо, всё смешалось, я перестал признавать границы, а также понял, что у Номада не было никаких границ: наружность его, казалось бы, должна была выражать расцвет жизни, но в действительности, напротив, выражало лишь скуку и уныние, потопленные в подавляемых ненависти и злобе, даже когда он улыбался искренне и светло. Сквозь шум раздался треск, и очередной красочный фейерверк взлетел ввысь.