— Женщины, — рассуждал Игорь. — Различаются умением готовить. А в остальном, тут мне гинекологи не дадут соврать, они одинаковы.
— Ученые, — отвечал я. — Ломают голову над загадкой наскальных рисунков. Зачем их сделали? Жизнь первобытного человека была борьбой за существование, за огонь, например. Не было у человека досуга рисовать. Значит, говорят ученые, эти рисунки были магическими, помогали в охоте и прочем собирательстве. Но я полагаю, что уже тогда существовала богема, которой было наплевать на экономические условия…
— Богема? — перебил меня мой спутник. — Не думаю. Ее бы съели.
Этой ночью он выдавал шедевры мысли один за другим. Я готов был уже рыдать от счастья, что живу не в каменном веке и меня не съедят милиционеры, хулиганы и родственники.
Налетел ветер. Принес озноб, запах резиновой обуви, валерьянки, дрожжей и карамели. Он дул со всех четырех заводов, расположенных близ страшной горы Каштак. Куда же нам теперь? Мы похожи на дезертиров. В этих домах 75-й серии, в этом бесконечном сериале социалистического домостроения, люди занимаются делом или вкушают сон праведников, или совмещают, на худой конец, гений и злодейство, а некоторые даже к чему-то стремятся, возможно, что и к прекрасному. И только мы, как заведенные, бредем через бескрайний пустырь, строя сомнительные догадки о жизни древних греков.
Нет, так продолжаться не должно! Нам жизненно необходимо попасть к девушкам. Вот, например, Даша, вон там, на восьмом этаже, светится ее окно. Она, правда, готовить не умеет, потому что молодая еще, и умная — два языка знает, но, черт подери, гинекологи не дадут соврать, не святым ведь духом она питается. Тем более, что мы, когда пьяны и голодны, можем есть любую дрянь, вроде вчерашней лапши, разогретой на сковороде с остатками позавчерашнего омлета…
Девушка нас впустила и, кажется, даже обрадовалась, но, увы, ее холодильник был пуст, как душа современника.
— Ну разве так можно, Даша?! — возмутился Игорь. — Два благородных дона в ночи… А ты? А что у тебя…?
Он потерял мысль и замолчал. Я тем временем, наводил шорох в винилохранилище. Откопал фирменный двойник «Порги & Бесс», включил граммофон и закружил девушку в танце. Я бы ни за что не уронил ее с грохотом на паркет, если бы мои подлые ноги не заплелись, наподобие спирали ДНК.
Игорь, узник совести и невольник чести в одном флаконе, вызвал меня за такое поведение на кулачный бой. Чтобы все было по-настоящему, как у Пушкина с Дантесом, мы подбрасывали в воздух чайную ложку. Если она падала вверх горбом — первым бил я, если ямочкой — тогда он. Наверное, мы очень шумели. Верхние и нижние соседи, как дятлы, стучали в пол и в потолок, а Даша, пытавшаяся забыться в родительской спальне, вбегала в комнату и советовала нам уснуть.
Но мы не могли уснуть, потому что обнаружили на кухне бутыль импортную с очень длинным горлышком, запечатанную. Чтобы такую бутылку открыть без штопора требовался палец раза в три длиннее моего — как у пианиста. А мы были только скромными меломанами, поэтому отрубили топориком для мяса это длинное горлышко вместе с куском моего пальца. К счастью, кроме Даши в родительской спальне отдыхал какой-то юноша, который знал, где лежит йод и бинты. Мне была оказана первая помощь, после чего мы постановили, что вечер удался.
Должен предупредить: с этого места впадаем в безумие. Если во всем вышепробормотанном было много правды, но, за вычетом некоторых мерзких подробностей, почти никакой поэзии, то теперь наступило ее время.
Вовсе не претендую на то, чтобы сравняться с такими поэтами, как Алла Пугачева, Юрий Андропов или Омар Хайям. Но и у меня по утрам бывает такое душераздирающее вдохновение, что я бегу на улицу, как завещал Маяковский:
На улицы, футуристы,
барабанщики и поэты!
Бегу, и рок-н-ролл в груди, бегу, и фламенко во рту — кастаньеты челюстей тревожно стучат, а все тело, распадаясь, воет, как лебедь.
Но только не в то утро! Только не бежать! Кажется, ночью мне отрубили голову, и донести ее хотя бы до почтовых ящиков, не говоря уже о пивном ларьке будет ох как не просто. Я воспользовался лифтом. И застрял в нем, словно удавленник, подвешенный где-то между пятым и шестым. Я ударил по клавишам лифта, как пианист. Ни звука в ответ. Слышу только, что сердце тихо уходит в пятки. Я в ужасе, а вокруг тишина одиночной камеры. А на улице — люди и пиво. А у меня только деньги, и я смотрю на них, словно Робинзон Крузо. Зачем они мне? Презренная бумага, которая даже не пахнет. В ярости впиваюсь зубами в купюру, кажется, пятитысячную… И происходит чудо. Душа перестает гореть, словно плеснули на нее бутылку свежайшего «жигулевского» за четыре пятьсот. Делается покойно и мирно, я опускаюсь на корточки, немного удивленный, озадаченный вопросом — откуда у меня деньги? Те, что я только что съел. Их не было вчера, когда я засыпал, следовательно, проснувшийся сегодня с деньгами в кармане — не я: