«Такие как ты бросаются с 6 этажа зажав подмышкой томик Достоевского», — шептала зеленоглазая, приобнимая меня вместе с ейным парнем в подвале не помню какого андеграундного театра. «Какого именно томика?», — улыбалась я, и их общее предложение остаться и порепетировать до конца недели, казалось мне не таким уж и бредом. Мы, заколдованные, спускались в подземелья, метровагон трясло, и вместе с ним всех нас тоже потряхивало. Зеленоглазая и ее низкорослый джазмен были гиперактивны, секс-одержимы, маниакально-импульсивны и говорили вместе до 200 слов в минуту. Мы были очень близки в те пару дней существования нашего импровизированного театра. Странно, а сейчас я уже не узнаю в лицо зеленоглазую. Хоть ее имя мелькает на общих выставках и в богемной тусовке. Но помню, как мы, раздевшись до гола, вырезали друг другу из прозрачной кальки дивные платья, отороченные фаллосообразными рисунками. Мы призывно, а не по-лесбийски сосредоточенно, лизали друг другу сонные артерии и лимфы, напяливали прозрачные платья и бежали в магазин за вином и одним апельсином. Вместо плащей, едва прикрывавших девичий срам, на нас развевались тонкие косы шелковых платков. А чтобы наш перфоманс не остался незамеченным, с балкона нас провожал и приветствовал звук трубы…
Как- то я мчалась домой к матери, надеясь найти нечто съедобное в холодильнике, стоявшем поверх руин ихнего с отцом брака, там же, на руинах еще стоял вечно включенный телевизор.
Но, к счастью, на набережной гостиницы Балчуг, в канавке, меня ждали 100 баксов, оброненных пьяным туристом. Сунув находку в пустой карман, поспешила к художнику, тому самому, чьи картины были немного скудней, чем его избыточный борхесовский треп и умение уходить в отрыв — по-детски безответственный. Мы пили бесконечный чай вприкуску с легкими психотропными примесями и молча слушали другого художника, гонявшегося за славой в Европе. Берлинская маечка, его базары о визуализации постсоветских фобий престарелых партработниц, о советском космосе маленького человека, отлетевшего в картонные небеса, обретали новый вес и ритмично наматывались на бессмыслицу конца 90-х, царивших за окном, с лопнувшей форточкой на боку.
«Искусство — это поэтизация рутины, от которой всех тянет блевать» — говорил он и показывал всем хуй, свежеизмазанный красной краской, на краску тотчас же налипал гусиный пух от растерзанных подушек. «Искусство- это мистерия, откуда изгнали жрецов, остались одни шуты», — добавлял тонкий и длинноглазый бисексуал, клеивший берлинского задавалу и меня как единственную девушку в кухне, заваленной велосипедными рулями и железными трубками. Устав, что никто не видит в нем юного гения, он стал раскачивать узкую тахту, на которой мы все сидели, пока она с треском не рухнула, и через дыру в полу к соседям не покатились банки с вареньем.
Тогда другой художник, а заодно и кинодокументалист, он выглядел старше всех, прошел Афган и служил в Иностранном Легионе, тихо сказал мне: «Только 2 процента солдат всерьез целятся в противника, половина стреляют тупо мимо, остальные вообще не стреляют на самом деле.»
Не успели мы все передраться, как пришла старушка в детсадовом платьице и с куклой, у которой были отрезаны нос и рот, и приказала немедленно снимать кино о юном Пушкине.
После съемок меня вынесло на улицу. Ноги боролись с гравитацией,
а голова парила над землей, задевая ветви невидимых дерев, срубленных еще при Горбачеве.
Парящая голова исторгала углекислый газ, слова падали на землю и превращались. Зная, что нельзя смотреть на их превращения, иначе трансмутация застопорится, голова не оборачивалась на них, а просто сбрасывала их, как кукушка яйца — в чужие гнезда, как живучий нетроньменя — своих скачущих детей, как самолет — дурацкие письма счастья, начиненные радиацией.
Голова летела много лет. За годы странствий и парения в невесомости, она повстречала множество таких же голов, ронявших на землю невесть что для превращений. Она усвоила несколько простых правил. Никогда не лезть с вопросами. Не пытаться ничего понять. Лететь и останавливаться там, где никто не ждет остановки. Ведь вопросы и понимание — одна сплошная бессмыслица, которой занимаются странные люди в кабинетах, для них все выше написанное — выдумка. Летящие головы должны летать, а слова — падать и превращаться.