Совсем было собрался в заводоуправление и, даже, пригладил прическу – это для белокурой Урсулы в отделе снабжения, но благому намерению начать трудиться препятствует братушка Иосиф Гнат, сварщик нашего цеха. Он перестает дымить и слепить своим аппаратом и вылезает из-под рамы. Вылезает и распрямляется во весь рост, так что я начинаю понимать разницу: Иосиф на полметра выше меня. Он мой друг и мы недолго треплемся обо всем понемногу. О том, что нового в протекторате[16], в его Трибнице и вообще на белом свете. И о том, как он при своем росте помещается под рамой и нужен ли вообще таким силачам, как Гнат, протекторат (он при этом супит брови и виновато улыбается). И о том, будут ли довольны русские товарищи его сваркой (при упоминании о русских Гнат расцветает).
Но, все же, надо трогаться… Мне еще надо повидать кое-кого, и я прикидываю, каким проходом лучше пройти. Центральным, что ли?
Мимо черноволосого весельчака австрийца слесаря, который указал нам хороший адресок. Мимо другого слесаря, молчаливого русского парижанина (русских первыми сократили на «Рено», как только пришли немцы), вдоль склада соседнего цеха ДС-3, где за решетчатыми стеллажами орудует маленький, толстенький, всегда приветливый Фриц.
Или другим – вдоль заводской кантины[17], где те, кому положено, получают свои бутылки с молоком (йедем дас зайне – каждому свое), где у грохочущих размеренно штампов стоят в одном ряду, рядом, черноволосый, застенчивый парижский итальянец Марио и степенный, очень похожий на немца француз Жозеф с «Рено».
И я выбираю второй путь. А там, конечно, нельзя удержаться, чтобы не перекинуться парой слов с Марио. Но грохот здесь адский, и я делаю знак – перекур. Марио покорно выключает штамп, то же делает и Жозеф. И мы выбираемся поболтать о Париже и о многом другом в немецкую уборную-курилку. Она расположена по пути в заводоуправление. Здесь спокойнее и чище, чем в «клубе красных», в другой отдаленной уборной-курилке, которую облюбовали иностранцы (у них красные повязки).
Вдоль стен негусто стоят спокойные чистенькие немцы-рабочие. Задумчиво дымят сигаретами, не спеша перебрасываются словечками, замечаниями. То же мне патуа[18], этот берлинский жаргон. Уборная считается привилегированной, и нас могут из нее попросить. Сюда на короткий перекур забегают вечно занятые мастера, и даже инженеры. Заходят покурить заводские полицаи. Накурившись и послушав степенные разговоры, полицаи идут в «клуб красных» – вышибать бездельников-курильщиков.
В заводоуправлении меня быстро отпускают. Красавица Урсула, абсолютно равнодушно на меня поглядывая, разносит мои требования в картотеке. Возвращаюсь сравнительно быстро в цех, забираю свою тележку и уже другим путем тащусь на склад.
Удобно. Целый день на людях. То в том конце завода, то в другом, и все на законном основании.
Ищу своих
Мне очень неплохо на заводе. После вернетовских финальных голодовок я полностью оправился. После пяти лет войны и лагерного безделья простой, несложный физический труд для меня наслаждение. К тому же все это временно, я непременно вернусь к себе на Родину. Скоро. Может быть, на днях. А там все будет еще лучше. И я полон радужных надежд и симпатий к окружающим меня простым трудовым людям, таким вот разным. У меня немало друзей.
Я внешне беспечен. Легко расплываюсь в улыбке при каждом новом знакомстве, при каждом разговоре. Но не все они интересны, не все затрагивают главное. И я упорно и настороженно ищу настоящих друзей, ищу своих. По-настоящему дружить можно только с политическими единомышленниками, потому что я ни на йоту не изменил своим политическим убеждениям. Потому что пролетариат – могильщик капитализма, фашизм – кровавая диктатура буржуазии, а Германия – родина Маркса и Энгельса – подготовлена к социалистической революции, поскольку она очень индустриализирована.
Я, конечно, чувствую, что не все стройно в моих политических схемах. Кое-что знаю о страшных расправах нацистов с политическими противниками, о концлагерях и «болотных солдатах».
Знаю, что где-то здесь, неподалеку, томится Тельман – вождь немецких пролетариев. И что немецкие антифашисты вторыми после итальянцев потерпели разгром. Разгром неожиданный, невероятный.
Но мне не верится в этот разгром, хотя я не вижу вокруг себя тех, кому предстоит совершить социалистическую революцию. И не понимаю этой тишины и безразличия. Не понимаю, почему так лояльна к нацистскому режиму наша квартирная хозяйка. Не понимаю, почему рабочие на заводе приветствуют друг друга «немецким приветствием», хотя кое-кто и говорит при этом «драй литер» (три литра) вместо «хайль Гитлер!».