Ужас, отразившийся в его глазах пониманием момента, перебросился на меня, и мы заорали в голос:
— Воды отошли!
====== 46. ======
Комментарий к 46. Вся глава про роды. Фиялкам и беременным читать не рекомендую. ПропустИте. В следующей главе будет не о физиологии.
Я предупредила.
Сорри.
Я стоял, упираясь в подоконник, согнувшись пополам, пережидая схватку, и смеялся сквозь тупую тянущую боль. Тори подстреленным зайцем метался по комнате, пытаясь влезть в мою футболку, которая была ему мала, потом отбросил ее, схватил свою, напялив одним махом, бросился к шкафу, достал сумку для родов, собранную заранее и подбежал к двери, окидывая заполошным взглядом комнату.
— Трусы надень, — прохрюкал я, постанывая, одной рукой потирая поясницу.
Коста мне подробно объяснил, чего ждать от первых родов, и я знал, что торопиться некуда — первые роды протекают от двенадцати до двадцати часов, если все идет нормально. А у меня все было как по книге — развитие плода, токсикоз в первый триместр, довольно равномерное прибавление в весе, шевеление плода, и даже отечность ног была в норме. После первого испуга от отошедших вод я взял себя в руки, а вот Тори, кажется, еще не проснулся и метался в бессознательном состоянии, не зная, за что ухватиться, невзирая на то, что все предродовые занятия мы с ним посещали вместе и он знал об этом столько же, сколько я.
— Не эти трусы! — я завыл. Схватка прошла, но трусы с заячьим хвостиком из сексшопа, которые я подарил мужу месяц назад, схваченные им бездумно, как первые попавшиеся под руку из комода, меня рассмешили до слез, — Тори, блядь, я щаз умру от смеха!
В двери постучали, и тут же в нее заглянул взволнованный и заспанный Мари, быстрым взглядом окинувший разгром в комнате, мокрую постель, меня, потиравшего поясницу и Тори в трусах с вырезом спереди и заячьим хвостом сзади.
— Началось? — спокойно спросил он, даже не улыбнувшись.
— Да, Мари. Дай нам пять минут времени, — я кивнул головой на мужа, так и не выпустившего сумку из рук, одной рукой поддергивавшего трусы, из которых вываливался вялый член.
— Жду вас в гостиной, — царственно, но немного нервно сообщил Мари и тихо прикрыл дверь.
Тори привез меня в роддом, вызвонив Косту, который пообещал быть через сорок минут, и теперь, уже полностью проснувшись, мерил шагами комнату, не выпуская меня из виду. Мне было страшно, но я настроился проделать важную работу, казалось, часть моего страха забрал себе Тори, и я улыбался, глядя на взволнованного мужа. Мари я запретил ехать с нами, он проводил нас, поцеловав меня в лоб и крепко обняв напоследок.
— Бубочка — наш, общий. Рожай и ничего не бойся. Мы тебя любим, малыш, — повторил Мари ежедневную мантру, погладил меня по руке и закрыл дверь авто, на котором Тори сам довез меня до больницы.
В ожидании врача Тори сел, вцепившись одной рукой в мою сумку для родов, а другой держась за меня. Дверь открылась, и медбрат, разглядывая нас, спросил у мужа:
— Присутствовать на родах будете?
Тори судорожно кивнул головой.
Бета игриво помахал кружкой эсмарха:
— Так, на клизму, за мной.
Тори вскочил, бросил, наконец-то намертво зажатую в руке сумку на пол и пошел за медбратом. Дверь закрылась, и из коридора донесся хохот, а затем оправдания мужа:
— Так я думал, это для меня, порядки, мол, такие… чтобы не обделаться от страха…
Коста заходил проведывать нас в палату раз в полчаса, отслеживая частоту схваток.
В очередной спазм я ухватился руками за железную палку в изголовье кровати и случайно ее выломал.
— Дыши, дыши, давай со мной… — старался меня поддержать Тори, одетый в больничную стерильную распашонку со штанами и смешной голубой чепчик-нахлобучку, и тут же вовремя подхватил железяку, пока я не треснул себя ею по лбу.
— Тори, спрячь ее, пожалуйста! — стыд еще был сильнее боли, и мне не хотелось быть посмешищем всей больницы.
— Держи меня за руку, — Тори взял меня за кисть руки, но я выдернул свою, помня, что от предыдущей схватки белые пятна от моих «пожатий» у него еще не прошли.
К приходу Косты, борясь со схватками, я согнул еще один прут в изголовье.
— Покричи, Милли, не стесняйся. Может так будет легче? — Тори сжимал и разжимал кулаки, видя, как я страдаю, но я отрицательно качал головой, сильно зажмурившись и протяжно выстанывая: «блядьблядьбляяяяяяядь». — Тогда давай я помассирую поясницу… — а вот это помогало.
Когда схватки участились, Коста перевез меня из предродовой, по длинному коридору, до операционной, отвлекая, рассказывая, что в соседней палате, откуда доносился вой, рожающий омега раздвинул прутья на спинке кровати и застрял там головой. Сейчас его освобождают из кроватного плена, и там весело. А вчера буквально, один рожающий, когда он, Коста, наклонился к животу, чтобы промассировать, выталкивая ребенка, вцепился зубами ему в спину. Так и рожали — орали оба, поэтому и голос у него такой осипший. Еще и мужу своему пришлось доказывать, что на работе покусали, а не загулял с кем-то. Тот омега сегодня извинялся, и даже мужу его зубы свои предъявлял для сличения, еле успокоили обоих.
Я крепко держал Тори за руку и тяжело дышал, пропуская между ушей треп омеголога. Шесть часов усиливающихся схваток утомили меня и вымучили, и мне было очень, очень страшно.
— Тори, если я умру, назови ребенка Валерием. Омегу — Лерочкой, а если альфа — Валерий, — я дышал открытым ртом, чувствуя, как пот бисером усыпал лицо. Все эти несколько месяцев до родов мы с ним спорили, как называть сына, и ни на одном имени не сошлись. Тори говорил, что ребенка с таким именем засмеют, и предлагал назвать сына Гарри, если родится альфа или Лесли, если родится омега, но тут уж не соглашался я.
— Милош, отставить панику! Все идет по плану, у нас никто не умирает, — успокаивающе похлопал меня Коста. — На раз, два, три, — скомандовал он двум бетам-санитарам, и они переложили меня с каталки на стол, засуетились, подключая к аппаратам, ставя капельницу, укладывая и привязывая ноги.
Тори молчал, сцепив зубы, и улыбаясь приклеенной улыбкой.
— Ториниус, давайте вы посидите рядышком, — в сотый раз предложил Коста уйти, но тот только помотал головой, тяжело сглотнул, и наклонился к моему лицу, чтобы поцеловать в висок.
Потом все сплелось в один мутный клубок потуг и моего старания точно следовать указаниям Косты, помню, как Тори дышал вместе со мной и тужился лицом, помогая мне, но я плавал в каком-то густом вязком супе, пока меня не скрутило сильными схватками.
Мне дико хотелось укольчик — сейчас же, немедленно, посильнее и побольше, и чтобы все отстали и ничего не болело.
— Тужься, Милош, давай! — Коста взял меня за кисть руки, привлекая внимание к своим словам. — Пора!
— Не понимаю, — прохныкал я. Я старался тужиться, но тело как-то не хотело слушаться — оно устало, и отказывалось понимать, что от него хотят.
— КАКАЕМ! — гаркнул омеголог.
— Ну, что же вы раньше не сказали, — облегченно выдохнул я.
— Вооот, хорошоооо! А теперь давай попробуем на схватке глубоко вздохнуть, а выдохнуть попой, — донесся до меня голос Косты. — Не торопись, не торопись, давай! — он махнул рукой, скомандовав.
— Дышать попой — достижение разблокировано, — выдохнул я и уплыл.
Кто-то мягко похлопал по моему лицу, зовя по имени, звуки доносились как сквозь вату, и мне пришлось открыть глаза. Маленький черноволосый младенчик мелькнул перед глазами, и тяжесть его тельца придавила грудь.
— Поздравляю, папочка! У вас омега. Здоровенький, славный, чудесный мальчик, — кажется, это говорил Коста. Я поднял глаза на склонившегося мужа и увидел мокрое, с дорожками слез, счастливое лицо с обкусанными бледными губами.
— Лерочка, — прохрипел он.
Что-то ухватило меня за большой палец руки и, глянув вниз, я увидел, как Бубочка, мой Лерочка, вцепился малюсенькими пальчиками, побелевшими от усилий, в мою руку и мяукнул, заплакав. И в этот момент во мне разбилась на миллиарды мелких и ярких осколков какая-то тонкая стеклянная ваза, мешавшая принять и полюбить неизвестного ребенка во мне, освобождая мою душу и наполняя её такой огромной любовью, которая вспыхнула, затмевая Солнце, заставляя забыть о боли в теле, о Тори, об отце ребенка, обо всем на свете. И я понял, что этот малыш — это и есть моя самая большая любовь и что держит он сейчас не мой палец в своих крохотных ручках, а мое сердце. И от этого стало так больно и так хорошо, что я заплакал — впервые с момента родов.