Нари, идущий рядом, подозрительно подергивал щеками и задирал подбородок кверху, разглядывая лепнину на потолке, потому что из посетителей мы были одни и защищать тут было не от кого.
Забрав мороженое, соленую, вяленую, копченую полосочками рыбу, соки — кислые и сладкие, мы сели в машину, и уже подъезжая к дому Зори, все еще выслушивая его стенания — теперь уже про натирания сосков, Васятка покатывался со смеху и дрыгал лапками, умоляя меня молчать:
“Насоветуешь ему, а он поверит, перестарается и следующий звонок будет — «Спасибо, дорогой друг, отвалился мой непослушный герой, теперь я могу ходить спокойно, без проблем с подбором белья, могу теперь носить легкое, кружевное и говорить тонким голосом, как оперный певец!»*
— Милоооош! — ныл Зори, сидя на диване, расставив ноги. — Скотч не отклеивается! А я уже писать хочу! — его зареванное лицо скривилось, а руки вцепились в пах, прикрытый легкой блузой-разлетайкой.
— Зори, не вздумай намочить, а то совсем не снимешь! — я поставил пакеты на стол и подошел к растрепанному омеге, обнимая его.
Гладя по плечам, успокаивая, я не знал, плакать мне или смеяться.
Много позже, когда мы пили соки с рыбой, Зори переключился на меня, и допытывался, почему я такой несчастный.
Я вилял, как заяц по снегу, уходящий от погони, рассказывая про трудности со второй книгой, утренней тошнотой, пристальным вниманием почти поселившихся у меня о-пап. Я не мог рассказать, как обстоят дела на самом деле, никому — ни Зори, который и так был, как пороховая бочка, ни Люсию, который близко сошелся с Альди и мог случайно обмолвиться тому, и до Тори эти новости дошли бы за считанные минуты. Да и нечем мне было хвастаться. Такие вещи рассказывать никому не хотелось.
— Говнюк твой Ториниус. Говнюк! Он должен все бросить и сидеть с тобой, гладя твои золотые руки! А где он? Опять, небось, по стране разъезжает? Не ценит он тебя, Милли! — Зори, сняв лейкопластырь, успокоился, но его хватило на пять минут, и теперь злился на всех вокруг. — И мой тоже говнюк. Вот где его носит? Я на море хочу, а он со своей работой возится больше, чем со мной.
— Зори, не наговаривай. Он тебе только при мне звонил три раза. А если он будет сидеть рядом с тобой не отходя ни на шаг, ты его возненавидишь. Да и деньги на море надо заработать.
Потом мы мерялись животами, делились своими беременяшными заботами и проблемами, и я оттаивал, ненадолго забывая, чей это ребенок во мне.
— Моооорееее!!! — я бегал по кромке воды, раскинув руки, а Васятка так вообще косплеил парочку с Титаника, распушивая драный хвост на ветру, и в кои-то веки молчал, томно улыбаясь и прикрыв глаза, прижавшись ко мне затылком.
Мы еще не разобрали сумки после перелета, я только указал прислуге куда поставить мои чемоданы из чудом отвоеванного отдельного бунгало рядом со свекрами, и тут же побежал к морю, носиться и орать, как оглашенный, от радости. Теплое солнышко, ласковые барашки волн, голубое море и яркое бирюзовое небо, наконец-то сложили из моих кубиков слово «счастье» и я отринул все мысли, которые кишели в голове неуемным варевом и терзали последнее время.
Отдельный пляж на две семьи — это восторг! Он стоил тех денег, которые потратил Мари, потому что можно было наслаждаться покоем и солнцем, зная, что никто не помешает.
Я зашел по щиколотку в море и запел, прижимая руки к груди:
— Цепи якорей гремят в порту
Верят корабли в свою мечту
Всем ветрам на зло
Я спешу на зов
Дальних, неизведанных миров.
Море! Ты слышишь, море! Твоим матросом хочу я стать!
Это был гимн радости, гимн жизни, мантра, которая давала мне уверенность, что все у нас с Бубочкой будет хорошо.
Постоянное напряжение последних недель перед выходом книги, мысли, почему я отпустил паршивого Шиви, не заставив покаяться хотя бы письменно, пустое ожидание признания Тори, тошнота, боязнь родов, отсутствие личной жизни и секса, одна работа, работа, работа, которой я загрузил себя, чтобы не было времени думать и рефлексировать, сделали свое черное дело и я таки свалился в обморок.
Вызванный семейный доктор поставил диагноз «переутомление» и Мари тут же заказал билеты на самолет в давно откладываемую мной поездку к морю.
— Милый, милый мальчик! — Врач гладил меня по плечу, заглядывал в глаза и участливо журил, — Разве можно так себя доводить? Вы же теперь не один. Вам надо думать о ребенке. Что вас гложет? Поделитесь, и, возможно, я смогу помочь вам.
— Я ничего не помню из прошлой жизни, — всхлипнул я, и слезы тут же покатились редкими капельками по щекам.
— Многие не помнят. И ничего, живут. Создавайте новые воспоминания. Заводите новых тараканов. — Доктор улыбнулся, вспоминая, как я впервые поделился с ним сведениями о своих тараканах в голове.
Эх, дорогой мой доктор… Если бы ты знал, что всех моих тараканов, походу, сожрала белочка, ты бы так не улыбался.
— «Алё, гараж! Какая-такая белочка? Я — суслик.» — Василий небрежным нарочитым жестом ухватил одной лапой хвост, а другой стал расчесывать куцую метелку, всем своим видом изображая пораженного обидой в самое сердце гордого сусла.
— Я рожать боюсь! — громко всхлипывал я, заходясь в уже непритворных рыданиях.
— Милош, посмотрите на меня. — Доктор поднял руку открытой ладонью ко мне, как будто давая мне клятву верности. — Я клянусь, с вами все будет хорошо. Мы обследовали вас по полной программе. У вас широкий таз, все в порядке с маткой. С ребенком все хорошо. Родите, как миленький. У нас очень маленький процент смертности среди омег. Если будет необходимо, сделаем обезболивающий укол. Ваш личный омеголог утверждает, что нет причин для паники. Будете ходить на занятия по родовспоможению и всему научитесь вместе с Ториниусом и роды пройдут, как по маслу.
Доктор монотонно бубнил правильные вещи, а я шмыгал носом и думал о своем. То, что он мне тут впаривал, мне уже говорили тысячу раз — и врачи, и о-папы, и друзья. Рассказывая, как это было у них, у их друзей и знакомых.
Но страх перед родами, неизвестность отцовства, думы, нахрена это все Тори, осознание того, что ходить на занятия и по жизни с Бубочкой мне придется одному, все это тяжким грузом висело надо мной и я старался не думать об этом, позорно убегая от проблем в работу.
В самолете я все больше и больше жалел, что ничего не знаю о прошлом Милоша, потому что каждый, кто рассказывал мне о предшествующих событиях, делился своей «правдой». Это не была ложь. Это было их видение ситуации. Их правда. А того, что привело Милоша к тому, что меня ненавидит муж, я ношу неизвестно чьего ребенка, непонятный шантаж Рикки, странное отравление Шиви — истинных причин я не знал. Я даже не знал, почему я, как кошка, влюблен в мужа. Ведь когда я очнулся в новом теле… Стоп. Василий. Ну-ка, ну-ка…
Когда я очнулся в новом теле, я всего боялся, а через несколько дней началась течка и — вуаля. Страх-страсть-течка-удовольствие. Так вот откуда ноги растут!
— «Из жопы, Тася. Или ты сомневалась?» — хмуро буркнул сусел, натужно гоняя мысли, как косточки на счетах, которые давно крутились, но никак не желали складываться в одну четкую картину. — «Вот он, якорёк привязки! Ты получила самый обалденный в мире секс, будучи испуганной и шокированной. Помнишь? Подчинялась приказам мужа и подавляющему зову своего-чужого тела, влипала в ужас и желание, как в патоку. Поэтому именно страх и страсть в тебе спаялись намертво и шли только в такой связке.»
Меня как водой облили. Вон-оно-чо! Эвона кааак! Так это не любовь… Это всего лишь чистое, незамутненное НЛП. В мозгах начало проясняться. Может это запах моря так на меня подействовал? Прочистил мозги. Розовый туман рассеялся, и я увидел четкие очертания пиздеца, в который мог влипнуть, если бы до меня не дошло, что чувства тут ни при чем. Чистейшей воды навороченная галиматья из природного зова тела, наложенная на принуждение, страсть, запахи и страх.