«Я доверился тебе, а ты разбил мое сердце…», — или как там писал Тори в неотправленных письмах ко мне? К-к-комбо, блэт!
Тори погладил меня по волосам, а я поднял безжизненный взгляд на него и собрался признаться, что мне все равно. Что не люблю. Но Василий куснул меня за лодыжку и грозно сказал:
«Только попробуй!!! Я тебе ногу отгрызу, понял? — суслик метался, бегая от камня к норке и обратно, падая на четыре лапы, поднимаясь, не останавливаясь ни на секунду. — Ну вот смотри, Таисий, чтобы словить пиздюлей, надо думать, как пиздюли. Вот прямо как ты сейчас. Давай ты не будешь торопиться, а? Ты же устал? Устал! Вот и отдохни».
— Вижу, ты сейчас заснешь на ходу, Милли. Давай-ка помогу тебе лечь, — Тори уложил меня, погладил по животу, и накрыл одеялом, выключая свет.
Как только за ним закрылась дверь, я включил ночник, ноут, накинул на себя одеяло, и подождал, когда загрузится скайп. Отключил звук и, дождавшись, когда Люсий ответил на звонок, начал писать, лицом и жестами помогая себе. Подслушать меня можно было любому, поэтому приходилось все свое умение вложить в буквы. Первым делом я потребовал от него клятву, что он меня не выдаст, а потом уж выложил всю подноготную: про Войто, про течку, про ребенка и мое желание избавить всех от такой проблемы, как я, пока все не зашло слишком далеко и меня не возненавидели за обман.
Люсий сидел по ту сторону экрана в ужасе. Отвечал коротко, пытаясь образумить. Но я был настроен решительно и написал, если он не поможет, буду делать все сам.
— Но Тори любит тебя! Ты убьешь его своим побегом! А Мари? А Йента? А как рожать? Это на тебя так гормоны действуют, Милош! Прошу! Не торопись!
— Знаешь, Люс, тебе надо влюбиться, чтобы ты не думал, что это прекрасно. Это не сиюминутное решение. Есть еще кое-что, в чем я не признаюсь никому и никогда. Но мне действительно нужно уехать. Помоги мне!
У меня заболели пальцы и голова, но через полчаса переговоров Люсий был повержен и перешел на сторону повстанцев. Я сделал в интернете заказ на его адрес некоторых нужных аксессуаров для побега, всё обещали доставить завтра. Ну, что же — послезавтра можно отчаливать. Внутри все дрожало от напряжения и адреналина. Лежа в постели, я перескакивал мыслями с узелка Ежика в тумане, с которым я уйду из этого дома, ведь много вещей не возьмешь; на город, который стоит выбрать для проживания с малышом; работу, которой я смогу заниматься, если с книгами не будет получаться. Поддержка Свенсона мне там тоже понадобится, если остро встанет вопрос о Бубочке, вдруг его захотят отобрать.
На мыслях о Бубочке я и заснул. С ним было тоже не все отлично. Нет, с ним-то, тьфу-тьфу-тьфу, все было нормально, ненормальным было мое отношение к нему — я не чувствовал большой материнской любви к ребенку, растущему во мне. Да, мимими, какая-то нежность, понимание важности того, что я отвечаю за здоровье этого малыша — все это было, и я не планировал делать ничего, что может навредить ребенку, но того всеобъемлющего счастья, которое излучают беременные, я не ощущал. И чувствовал свою вину еще и перед ним, перед всеми людьми, которые привечали меня здесь, перед Тори, даже перед мужем министра здравоохранения, что оставлю его внуков без второй книги надолго.
«Зачем? Таисий, зачем ты бежишь? Куда? За каким хером? — Василий заламывал лапы и раскачивался, сидя на камне. — Роди и беги хоть на все четыре стороны! Или сиди, молча, пока оно само как-то не образуется. Тори любит. О-папы от тебя без ума. Отцы тоже гордятся. Что ты хочешь доказать своим побегом? Что ты дебил?»
«Затем, Василий Алибабаевич, — настырно гнул свою линию я, упрямо прижимая подбородок к груди. — Затем, что это сейчас, пока они думают, что Бубочка от Торина, пока не знают, что их Милош мертв — все хорошо, но стоит только родить малыша от Войто, и все: они будут ненавидеть меня все — даже Люсий, которому вроде бы и нет дела до того, кто отец ребенка. Они любят Милоша, а не Тасю. Понятно? Они любят Ториниуса, а я буду вечным укором с чужим ребенком и причиной несчастья этих семейств. А если я в родах проговорюсь, и буду вести себя, как земная женщина, они запрут меня в дурку и оттуда мне не выбраться. А я не хочу в дурку».
«Единственное, что ты делаешь безупречно — ошибаешься в людях, Тася!» — вздохнул суслик и отстал, потому что сегодня был трудный, выматывающий день, и мы оба были без сил.
Утром, еще лежа в кровати, я решил поговорить с Тори начистоту — пусть отпустит меня, буду жить в городе, в однушке, не разрывая контракта и не нанося вреда его, т.е. нашему бизнесу. А как только рожу, станет ясно, будут ли они продолжать иметь дело со мной и Бубочкой, или мы станем отщепенцами и пойдем своей дорогой. К тому времени допишу вторую книжку, начну становиться на ноги, и чужой ребенок не будет мозолить никому глаза. А я его выращу и воспитаю, в память о Милоше и потому, что нельзя бросать детей — они ни в чем не виноваты, я постараюсь его полюбить.
«Божички-кошички! — зевая во всю пасть, затянул свою волынку Василий. — Какие умные мы ведем разговоры, и какую глупую мы ведем жизнь…»
Тори пошевелился под боком, продирая глаза, и ткнулся носом в живот. Когда он пришел, когда спать ложился — ума не приложу. Зато сегодня ночью я ни разу не проснулся, спокойно доспал до утра, впервые даже и не вспомню за какой долгий период времени. На столе, в луче солнца мелькнуло что-то нестерпимо яркое. Я встал с кровати — позывы бежать в туалет были настойчивые — и чуть не описался: желтые тапочки-утятки в упаковке, на столе, в свете утренних лучей солнца заставили меня улыбаться во весь рот. Даже на вид пушистые и мягкие, смешные и уютные — на ногах такими и оказались. Я мерил их, пережимая зовущий писюн, не в силах бросить примерку и вначале отлить.
Тори лежал в кровати и радостно улыбался, опираясь на согнутую в локте руку.
— Милли, ты кольцу обручальному так не радовался, как этим тапкам. Угодил? — хриплым со сна голосом спросил муж.
«Ну, давай, давай, скажи ему про то, что ты хочешь уйти от всех, Колобок ты мой недоделанный», — подзуживал Василий.
Но на мою улыбку его подколки не действовали почему-то. Я затряс головой и с рукой в паху попрыгал к туалету. Желтые тапки с клювиками и глазками мелькали, как солнечные зайчики и я беспричинно лыбился, сразу понимая, что это будет моя любимая вещь, приносящая мне удачу.
«Что тебе еще надо, порося? Муж влюблен, все вокруг хорошо. Нет, тебе подавай метания и страдания!» — Василий с утра был недоволен.
«Любит? Не смеши мои подковы! — я тоже был не в духе, предстоящее не настраивало на позитив. — Мужику тридцатник, его инстинкты гонят размножаться: увидел пузо, плод своих трений, и поплыл — вот и вся любовь до копеечки»
«У тебя, в целом, безоблачная жизнь, но ты всегда, всегда паришься о какой-нибудь хуйне. Всегда», — Василий, как каток, медленно давил, не позволяя увильнуть и соскочить с темы.
«Потому что надо смотреть вперед! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Суслик недоделанный», — психанул я.
«Зато ты у нас пифия, бля! В чей еще перёд тебе надо заглянуть, чтобы понять, что бегать, особенно от себя — это верх идиотизма?» — Василий сложил лапки на груди, переплетя их бесчисленное количество раз.
Обычно он обижался и прятался в норку, но в этот раз обиделся и не ушел, добивая меня своими нравоучениями.
«А ты дятел! Долбишь и долбишь по одному месту! Сколько можно? Мужик решил, мужик сделал. Всем будет лучше, если я исчезну», — упрямо процедил я, и помыв руки, вышел из ванной, убрав дурашливую улыбку с лица.
— Милли, иди ко мне! — Тори приветливо распахнул одеяло, и его тело заблестело на солнце, как у Эдварда Каллена, будь он неладен — блестки, которые он позаимствовал от меня, обнимая всю ночь, украшали его руки, пах, грудь и налитый член.
Я не сдержался и хрюкнул, прикрывая рот ладошкой, хотя совсем не собирался смеяться. Он и без блесток был охрененным: я помнил его тело лучше своего, еще с заимки — все его родинки и шрамы, а подсвеченный звездочками и снежинками, он показался мне святочным волшебным подарком напоследок, — перед тем, как детство кончится и завтра тебе стукнет 18, а сегодня еще можно дурить и быть безбашенным.