— Ты хочешь заявиться к Бубочке сияющим и украшенным к рождеству? Как-то рано еще, — прохрюкал я, согнувшись и обхватив живот руками, представив себе эту картину. — Быстро в душ, праздничная ёлка!
О, да! Это было у нас впервые — под душем. Отмывать эти ебучие блестки было трудно и смешно. Целоваться — как падать в пропасть с парашютом, когда за пятьсот метров до Земли надо дернуть за кольцо, а ты не понимаешь, пора или еще можно лететь в свободном падении… Это было даже лучше, чем в кино. Быть слабым омегой, чувствовать, как сильные нежные руки держат тебя и никогда не позволят упасть. Как массируют голову, нанося шампунь, одной рукой, второй надежно обнимают за грудь, страхуя и поддерживая. Как бережно целуют в метку, трутся носом об шею, ласкают и зажигают взглядом. И непонятно, где та грань, за которой ласки становятся обжигающими, прикосновения — требовательными, поцелуи — как последний глоток воздуха.
И удовольствие, написанное на лице Тори, когда он сцеловывал последние стоны с моих губ, было последней каплей, добавившей к моему оргазму еще одну яркую вспышку. Сдержанность его, при всем желании засадить мне по самые гланды, выражалась во всем напряженном теле. Вздувшиеся мышцы на руках, этот особый взгляд, говорящий без слов, дыхание, — все в нем говорило о его… любви? И даже то, как он кончил — содрогаясь, сдерживаясь, хватая ртом воздух, держа меня на весу, оберегая от льющейся воды, говорило громче слов.
— Мой звёздный мальчик, — шептал он мне, вытирая полотенцем. — Мои звёздные мальчики, — поправился тут же, и сердце сжалось от несправедливости. Это ему кажется, что он принял нас любыми. А когда он каждый день будет видеть писклявое чужое отродье, он быстро перестанет быть таким.
— Какие у тебя планы на эту неделю, Милли, пока я буду в отъезде? — Тори заботливо сушил мне волосы полотенцем, усадив на стул. С него стекали кое-где не вытертые капли воды.
«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и от тебя, волк, убегу», — насмешливо пропел Васятка.
— Книгу буду писать. И так затянул с продой, — насупился я. Врать не любил и не умел, и это доставляло дискомфорт.
— Ну, смотри. Продержись без меня немножко, а потом поедем на праздник города. Тебе понравится, обещаю! — Тори мягко улыбался, аккуратно вытирая капельки с моего тела.
Я не удержался и скривился. Ну не люблю я публичные мероприятия, особенно быть в них центром внимания.
«Да ты в это время уже будешь наслаждаться одиночеством на полную катушку, расправь свою недовольно скукоженную гузку на месте рта!» — вякнул Васятка.
— Так-так-так! — хмыкнул Тори. — Когда бровки домиком и губки писей — это обида, а когда застыл в позе мыслителя — это признак самостоятельности. Ага-ага, бум знать!
Я выхватил у него из рук полотенце и погнал его по комнате, шлепая по чем попало, а эта каланча уворачивалась, прикрывалась руками и придурошно ойкала. А потом он схватил меня на руки и закружил по комнате, вынуждая вцепиться в него и визжать, закрыв глаза.
Стук в двери застал нас голыми и смеющимися, и от нехорошего предчувствия у меня сжалось сердце.
Тори накинул на себя халат и приоткрыл дверь, за которую я спрятался, не успев одеться.
— Мистер Ториниус, прошу прощения, мистеру Мари стало плохо, вызвали скорую и сейчас врач у него. Я посчитал нужным вас предупредить, — голос Хирси был взволнованным.
— Спасибо, Хирси, — Тори глянул на меня обеспокоенно и вышел за дверь, аккуратно прикрыв ее.
Когда я полностью одевшись, (идти в халате даже сейчас было моветоном, уроки Мари не прошли даром), вбежал в покои, где располагались родители мужа, Тори сидел у кровати о-папы и поглаживал того по руке, обеспокоенно глядя на доктора в белом халате, спокойно бубнящего рекомендации больному, одновременно укладывающего свои инструменты в чемодан. На столике рядом лежали использованные шприцы и ампулы, а сам Мари был бледен и впервые на моей жизни не причесан. Тори приглаживал его волосы, гладя по голове, а тот слабо улыбался, с грустью глядя на сына.
— Покой, и еще раз покой! Лежать, принимать вовремя препараты, свежие фрукты, витамины, и любовь близких в большом количестве. А если вы и дальше будете так наплевательски относиться к своему здоровью, то так легко больше не отделаетесь, — философски, как бы для себя, пробормотал доктор. — У вас есть, кому делать уколы? Я могу посоветовать хорошего медбрата. Вот его номер. Всего хорошего, выздоравливайте.
Он поклонился Мари, мне, и вышел из комнаты. Тори пошел его проводить, а я присел на его место возле свёкра.
— Мари, милый, что случилось? — теперь пришло мое время быть нежным с этим чутким омегой.
— Прости, Милош, что подвел тебя — в твоем доме свалился и добавил тебе забот. Это за тобой надо ухаживать, а я… — разочарованно и грустно отвел глаза он. — Мы сегодня же уедем с Севи к се…
— Глупости! — возмутился я. — Ты хочешь, чтобы мы с Бубочкой тоже слегли от переживаний? Вот как доктор разрешит, так и поедешь! А теперь моя очередь присмотреть за тобой, — я взял его ладонь и поцеловал тонкую аристократичную кисть с бледной кожей и синими прожилками вен. — Все будет хорошо. Вот увидишь.
— Милош, пожалуйста, не пускай ко мне никого, я не хочу, чтобы меня видели в таком виде.
Мари, как всегда, заботился о приличиях. Севи бестолково крутился рядом, не зная чем себя занять. Странно, но этот альфа, умевший быть жестким и властным, совершенно терялся, когда речь заходила о его супруге.
— Милош! Спасибо тебе! — Севи общался со мной редко и я даже растерялся, услышав его обращение ко мне.
— За что? — недоуменно уставился на него.
— Что не выгнал нас в такой ситуации, — Севи подошел к мужу, и я уступил ему место, выходя из комнаты, чтобы дать распоряжения насчет посещаемости комнаты и смены меню для свекра. И чтобы узнать, что конкретно случилось с Мари.
«Откладывается твой побег еще на неделю», — радостно потер лапки Васятка.
«Надо быть последней свиньей, чтобы убежать из дома в такой момент, — расстроился я. И тут же обрадовался, — Зато будет больше времени для подготовки. Успею все распланировать и встретиться с юристом».
Сердечный приступ уложил свекра ненадолго. Его деятельная натура не могла ничего не делать, и всю неделю я провел рядом с ним, всячески огораживая его от трудовой деятельности. Мы облюбовали беседку в саду, рядом с моей статуей, на которую мне было стыдно смотреть при Мари, поэтому я попросил Хирси прикрыть ее тканью. Неспешные разговоры со свекром еще больше сблизили нас, хоть я и знал, что это ненадолго.
Мари был таким любопытным, его интересовали абсолютно разные вещи, а именно: выдуманные животные из моей книги. Иногда он задавал такие вопросы, которые выбивали меня из колеи надолго, не давая сосредоточиться на следующей главе. Например, а как кентавр вытирает задницу?
— Ездит задницей по траве, как собачки по ковру? — предложил ему вариант я.
И мы смеялись с ним, как припадочные.
— А в каком животе омега-кентавр будет вынашивать ребенка? В человечьем или лошадином? — опять спрашивал меня он.
Мари невозможный человек. Мне кажется, я его знал всю жизнь и расставание с ним очень больно ударит по нам обоим. Решение не разочаровывать еще больше этих милых людей зрело во мне все сильнее с каждым днем. Я пел свекру и Бубочке песни, и тогда к нам подтягивались все, кто находился в доме. Они старались не показываться нам на глаза, но остроглазый Мари все замечал и предложил мне петь по вечерам, перед сном, когда работа закончена. Мы стали собираться в гостиной и мне даже пришлось разучить несколько местных песен, потому что те, земные, которые я пел, были им непонятны.
Первые три дня мне совершенно не удавалось вырваться из дома — страшно было оставлять свекра на совершенно безалаберного Севи. Хирси возился по дому, и я боялся, что если что-то случится, ни за что себя не прощу.
Но на четвертый день я решился — откладывать дальше было некуда, скоро должен был вернуться Тори, а у меня еще конь не валялся в запланированных делах.