— Все мы носим имена в честь наших счастливых камней, — сказала хозяйка. — Эсмеральд вы уже знаете. Меня зовут Опал. Это Диамант и Гранат, Сердолик и Хризолит. Та, что с седыми волосами — Сардоникс, а самая красивая — Бирюза.
Во время церемонии представления все они стояли, издавая мелкие странные звуки.
— Мы с Эсмеральд — старшие сёстры, а Бирюза, конечно же, младшая.
Эсмеральд стояла в углу передо мной, крутя свои крашеные рыжие волосы. Длинная гостиная пришла в упадок и зачахла. Паутина сверкала в сиянии лампы, как стальная филигрань, и сёстры, похоже, усаживались в эти коконы, как на подушки из тонкого газа.
— Есть ещё одна сестра, Топаз. Но у неё нет времени, она пишет.
— Пишет дневники за всех нас, — сказала Эсмеральд.
— Ведёт полный учёт, — сказала хозяйка.
Повисла тишина.
— Давайте сядем, — сказала хозяйка. — Проявим радушие к нашей гостье.
Шестеро из них, тихо скрипнув, опустились на прежние места. Эсмеральд и хозяйка дома остались стоять.
— Садись, Эсмеральд. Наша гостья выберет мой стул, как самый лучший.
Я поняла, что в комнате неизбежно не было лишних стульев.
— Конечно же, нет, — сказала я, — я зашла всего на минуту. Мне нужно было переждать дождь, — слабым голосом объяснила я остальным.
— Я настаиваю, — сказала хозяйка.
Она указывала на стул, чья гнилая набивка вылезла наружу, а побелевшая древесина потрескалась, грозя развалиться. Все остальные не сводили с меня своих круглых затуманенных глаз на плоских лицах.
— Нет, в самом деле, — сказала я, — спасибо. Это очень мило с вашей стороны, но мне нужно идти.
И всё же окрестный лес и тёмное болото за ним, смутно видневшиеся вдали, едва ли пугали меньше, чем дом и его обитатели.
— Мы предложили бы больше, больше и лучше во всех отношениях, если бы не домовладелец.
Она произнесла это с горечью, и мне показалось, что выражение всех лиц изменилось. Эсмеральд вышла из своего угла и снова принялась теребить мою одежду. Но в этот раз сестра не поправила её; а когда я отошла, она шагнула за мной и принялась за своё.
— Поддержать нас было первейшим долгом, в котором она не преуспела.
При слове «она» я не смогла удержаться от того, чтобы вздрогнуть. В тот же момент Эсмеральд крепко вцепилась в моё платье.
— Но есть одно место, которое она не может испортить. Место, где мы развлекаемся по-своему.
— Пожалуйста, — вскрикнула я. — Не нужно больше. Я ухожу.
Пигмейская хватка Эсмеральд стала ещё туже.
— Это комната, в которой мы едим.
Все смотрящие на меня глаза загорелись огнём и стали чем-то, чем не были прежде.
— Я могла бы даже сказать — пируем.
Все шестеро снова начали подниматься из своих паучьих беседок.
— Потому что она не может туда попасть.
Сёстры захлопали в ладоши — словно зашелестели листья.
— Там мы можем быть теми, кто мы есть на самом деле.
Теперь они собрались вокруг меня ввосьмером. Я заметила, как одна из них указала пальцем на младшую сестру, которая провела сухим, заострённым языком по нижней губе.
— Достойными звания леди, разумеется.
— Разумеется, — согласилась я.
— Но непреклонными, — вмешалась Эсмеральд, потянув меня за одежду. — Отец говорил, что это самое главное.
— Наш отец был человеком безмерной ярости против пренебрежения, — сказала хозяйка. — Лишь его постоянное присутствие в доме и поддерживает нас.
— Показать ей? — спросила Эсмеральд.
— Если хочешь, — презрительно ответила её сестра.
Откуда-то из складок своего затхлого одеяния Эсмеральд извлекла клочок бумаги и протянула его мне.
— Берите. Я разрешу вам её подержать.
Это была фотография, смутно подпорченная.
— Посвети ей, — пискнула Эсмеральд.
Равнодушным жестом её сестра подняла лампу.
Это была фотография меня самой в детстве, худой и коротко стриженной. А в моём сердце торчала крошечная бурая иголка.
— Такие есть у всех нас, — сказала Эсмеральд с ликованием. — Как по-вашему, теперь её сердце до конца проржавело?
— У неё никогда не было сердца, — сказала с издёвкой её старшая сестра, опуская лампу.
— Может быть, у неё не было возможности всё исправить, — вскрикнула я.
Было слышно, как у сестёр перехватило их слабое дыхание.
— В счёт идут только ваши дела, — сказала хозяйка, разглядывая выцветший пол, — а вовсе не то, что вы потом об этом думаете. Наш отец всегда на этом настаивал. Это очевидно.