2
После всех скитаний и трудов, досыта наевшись пота и страха от мысли о саблях двух воюющих армий, напившись чая, хорошего лишь для глухих на постоялых дворах, где брань была неизбежным блюдом, с изъеденными молью волосами, неграмотный, безухий и беспалый, вернулся Леандр к отцу в Белград, в котором, как он слышал, снова стояла австрийская армия. Он возвращался в город в дождливое время года, давя ногами постоянно попадавшихся ему на дороге и трещавших, как стекло, улиток. Он возвращался в Белград и думал о том, что, в сущности, совершенно не знает своего отца. Нашел он его живым, но в полном одиночестве, постоянно разговаривающим с каким-то своим никому не известным и давно умершим сверстником. Сыну он обрадовался как-то отстранение: - Ты стареешь, как вино или бухарский ковер, - чем старее, тем лучше. Смотри только, чтобы не стать слишком старым для учения. Вечером, лежа в подвешенной к потолку рыбачьей сети, отец в мыслях и воспоминаниях исправлял чуть не каждое слово, сказанное им в молодости. Ему хотелось заново пройти всю свою жизнь, все годы и десятилетия, перебрать все вопросы и все ответы, исправить их везде, где нужно, и посмотреть, какой была бы она с учетом всех этих исправлений. А по утрам он уходил в плавучую больницу, стоявшую на якоре возле берега Савы, где у него были какие-то таинственные дела. Он был грамотным и всегда вместо буквы "а" ставил крестик, но научить Леандра читать и писать не умел. Он водил его в церковь Ружица учиться петь псалмы, говоря при этом: "По одежке протягивай ножки". А Леандр, он же Ириней Захумский, как это выяснилось в церкви, умел петь несравненно лучше других. Однако отец в связи с этим не выразил никакого удивления, так же как, впрочем, и интереса к тому, что происходило с сыном все эти годы, пока его не было р городе. Одним словом, отец и сын ничего друг о друге не знали. Со временем Леандр заметил, что у отца нет никакого определенного имени, а прохожие, как знакомые, так и незнакомые, окликают его первым пришедшим им на ум и он одинаково отзывается на любое. Казалось, что отец просто завален именами, что он почти исчез под всеми названиями, которые люди навешивали на него, иногда просто чтобы его унизить. На таких отец ему всегда указывал, предупреждал: есть люди, которые всю жизнь рубашку через рукав выворачивают, от них подальше держись. Он учил Леандра вязать морские узлы и, латая рыбачью сеть с множеством красных узелков, говорил: - Погляди на эти узлы и узелки, они приспособлены так, что веревка сама держит себя за хвост и не дает узлу развязаться. Как ни тяни, он не поддастся, потому что сам к себе прилагает усилие. Так же и с людьми. Их пути связаны такими узлами, что они сохраняют по отношению друг к другу видимое спокойствие и неприкосновенность границ, однако на самом деле напряжены до предела, как узлы сети, когда ее, полную рыбы, вытягивают из воды. Потому что каждый делает то, что должен, а вовсе не то, что бы ему хотелось. К примеру, ты, сынок, ведь ты круто замешен. У тебя сильная кровь, тебе многое по плечу. Однако этого недостаточно. Тебе и всему твоему колену предопределено не царствовать, а подчиняться и батрачить. И вам все равно, на кого придется работать - на турка или немца. Не сможешь ты и запеть то, что хочешь, твоим умом кто-то пользуется, как шарманкой, заставляя его петь... Не веря такой судьбе и удивляясь безразличию отца к тому, что происходило с ним все эти годы до возвращения в Белград, Ле-андр снова стал время от времени браться за свой плотницкий топор. Пока что он делал это по-своему и с удовольствием. Все чаще ходил он смотреть, как поднимается вновь отстраиваемый город. Он словно выходил из воды, рожденный мыслью Леандра, нарисованный его взглядом. Сидя на берегу реки в крепости, он обычно следил глазами за крыльями какой-нибудь стремительно падавшей вниз птицы, а потом позволял своему взгляду носиться вместе с ней над возрождающимся городом, чьи каменные зубы прорастали из земли по берегам двух рек. Ничто не ускользало от оседлавшего птицу взгляда, ничто не оставалось незамеченным, и сеть, сотканная из птичьего полета, постепенно оплела весь старый город, каждый его уголок, а Леандр, дрожа от нетерпения, как будто заглатывал каждую мелочь, которой касался его взгляд. Он видел башню Небойши, отражавшуюся сразу и в Саве, и в Дунае, через окна которой насквозь можно было увидеть немножко неба на другом берегу, которое она заслоняла собой. Взгляд парил над белградскими колокольнями, чей звон слышали две империи, а когда поток воздуха проносил птицу через только что построенную в честь покорившего Белград Карла VI триумфальную арку и птица, испугавшись в этом ущелье, взмывала ввысь, взгляд взлетал вместе с ней, стараясь не отставать от ее крыльев, поднимался к церкви Ружицы и дотрагивался у городских ворот до бившего в барабан глашатая, лицо которого нельзя было разглядеть, но зато можно было пересчитать все пуговицы на его одежде, сверкавшие на солнце. Взгляд Леандра, замирая от страха, падал к подножию крепости, туда, где начинались пастбища, и он видел, что коровы, сойдя вниз по каменным ступеням, влезли в огород возле крытого соломой домика и начали щипать там лук-порей, которым будет пахнуть их завтрашнее молоко. И опять в глазах мелькала синяя вода Савы, ряды красивых новых домов, латунные ручки у входа, за которые держится тот, кто очищает обувь о металлическую решетку под ногами. Затем он неожиданно оказывался над Панчевом и видел место, поросшее горькой травой, которую стада обходят стороной. Здесь можно было почувствовать, как ветер возвращает воду Дуная назад, в сторону маршировавших строем солдат, чьи штыки блестели так, что казались мокрыми. В городе, который и австрийцы и сербы укрепляли ускоренным темпом, было много часов, перекликавшихся друг с другом над резиденцией градоначальника, имевшей столько окон, сколько дней в году. Новые лавки ломились от изобилия товаров, над церквами блестели кресты трех вер, дворы с красивыми оградами привлекали соловьев с обоих берегов Савы, а мимо садов проносились коляски, въезжали под ливень, накрывавший всего две-три улицы. Потом на глаза опять попадалось небольшое облако, немного камыша и тумана, плывущего над Савой и впадавшего в более глубокий и быстрый туман над Дунаем. На другой стороне виднелись косые солнечные лучи, пронзавшие лес, и Леандр чувствовал их дымящийся, то холодный, то горячий, запах. И снова взгляд скользил по городу: он видел, как рабочие заканчивают строительство дубровницкой церкви плотник, взмахнув топором, вонзал его в дерево, но звук удара слышался лишь после того, как топор снова взмывал вверх, так что птица могла пролететь между самим звуком и его источником. Потом Леандр видел, как ветер рассердил птицу, унеся ее далеко в сторону от нужного ей направления, и как внизу под ней забили в колокол, но звук донесся немного позже, как будто он был плодом, оторвавшимся от своего металлического черешка. Видел, как этот звук дрожит, перелетая вместе с птицей через реку, и как встречается с австрийскими армейскими лошадьми, которые прядают ушами на лугу по ту сторону Савы. А потом он мог проследить за тем, как звон, похожий на тень от облака, достиг на пути к Земуну группу пастухов и как они, услышав его, повернули свои маленькие головы в сторону Белграда, который уже опять погрузился в тишину на своей стороне реки. А потом птица своим стремительным полетом пришивала к небу, как подкладку, тот мир, в котором, словно пойманный сетью, лежал Леандр. Потому что было достаточно открыть лишь одни городские ворота, и в Белград ворвалась бы турецкая конница и вооруженные саблями охотники за головами, чтобы в мгновение ока превратить эту сокровищницу, незыблемо вставшую на границе их мира, в развалины и дым. Леандр не знал, даже не мог предположить, что он был последним человеком, рассматривавшим, сидя в Белградской крепости, город, который спустя всего несколько лет должен был исчезнуть бесследно и навсегда. В октябре того же года отец взял Леандра с собой посмотреть на приезд русских. Леандр ожидал увидеть всадников с копьями, всунутыми в сапог, но вместо армии увидел сани, запряженные тройкой лошадей, из которых вышел один-единственный человек в огромной шубе. В ноздри незнакомца были вставлены два стебля базилика. Он вылез из саней и сразу прошел прямо в особняк митрополита. За ним последовал его спутник с сундуком и иконой. Больше никого не было. - Он будет твоим учителем, - сказал отец. - Он тебя научит писать. Он потребовал, чтобы к нему прислали всех, кто поет в церкви псалмы. Не беспокойся, кроме тебя есть и другие безграмотные, которым война спутала всю жизнь. И они не намного моложе учителя. Но одно ты должен запомнить: грамотный смотрит в книгу, ученый смотрит на мудрого, а мудрый смотрит или в небо, или под юбку, что может и неграмотный... Так Леандр начал изучать письмо, счет и основы латыни. За время его учебы на глазах своих учеников Максим Терентьевич Суворов - так звали русского учителя - потерял все волосы. Его лоб от какого-то внутреннего неподвижного напряжения собрался в складки, как носок, а кожа истончилась настолько, что голубой цвет глаз просвечивал через опущенные веки. Во время уроков за щеками виднелся движущийся красный язык, а на переменах можно было хорошо рассмотреть, как язык дрожал где-то под ушами от украинских ветров, бушевавших во рту русского. - Все мы здесь находимся между молотом и наковальней и месим крутое тесто, - говорил он обычно своим ученикам на непонятном полусербском языке, который, как считалось, был языком его царя. Только на уроках латыни этот иностранец на некоторое время освобождался от страха и вдохновенно учил их искусству запоминания, мнемотехнике, разработанной на примерах речей Демосфена и Цицерона, для чего использовал большую тетрадь, на которой, как подглядел Леандр, было написано: Ad Herennium. Чтобы запомнить текст, следовало, как рекомендовал русский учитель, вспомнить, как выглядел фасад одного из часто попадавшихся на пути зданий, внешний вид которого застревал в памяти. Затем нужно было представить себе, что по порядку открываешь все окна и двери этого здания и в каждый проем, включая бойницы или слуховые окошки, проговариваешь одну из длинных фраз Цицерона. Таким образом, мысленно обойдя все здание и произнеся перед каждым окном или дверью по одной фразе, можно было к концу воображаемой прогулки запомнить всю речь и даже повторить ее без особого напряжения. Так ученики белградской сербско-латинской школы выучили наизусть всю речь Цицерона "In Catilinam", а потом русский учитель принес им латинский перевод одной прекрасной греческой поэмы, который они тоже должны были запомнить. Эти стихи сочинил какой-то Мусей Грамматик, кажется христианин, живший чуть ли не более тысячи лет назад, и назывались они "Любовь и смерть Геро и Леандра". Поэма была написана автором на греческом, а латинский перевод, как объяснил русский, опубликован в Венеции в 1494 году. Именно благодаря этому Леандру из поэмы Мусея потомок известных каменотесов, уже безухий и немолодой, Радача Чихорич, получил свое новое, шестое по счету, имя. Вот как это было. Русский учитель не помнил имен своих учеников. С особым трудом он выговаривал имя самого старшего из них - Радачи Чихорича. Однажды на уроке он спросил, какое препятствие стояло между двумя любовниками, Геро и Леандром (который каждую ночь, ориентируясь по свету зажженного факела, плыл, преодолевая морские волны, к ее башне). И самый старший ученик, имя которого учитель не умел произносить, предложил неожиданный ответ. Дело в том, что Радача во время поездок в Константинополь бывал на Геллеспонте, проезжал через Сеет и там вместе с земляками-цимбалистами выучился петь греческую песню о Геро и Леандре, а однажды там же кто-то вместо монеты бросил ему в инструмент крохотную камею с профилем Геро. Он знал, что Европу от Азии отделяет не только вода, но и ветер, то есть время. Поэтому он ответил, что Геро и Леандра, возможно, разделяла не просто вода: им приходилось преодолевать на пути друг к другу что-то иное. При этом он думал о девушке, с которой не смог соединиться на дне лодки посреди Охридското озера. - А что же это еще могло быть, как не вода, один из четырех элементов, из которых устроен мир? - изумился русский учитель, на что самый старший ученик спокойно ответил: - Возможно, то, что разделяло Геро и Ле-андра, было волнами времени, а не воды. Возможно, Леандр, плавая, преодолевал время, а не воду. Такой ответ вызвал в классе взрыв смеха, и с тех пор имя "Леандр" навсегда прилипло к Радаче Чихоричу. Так называл его и русский учитель. Ученик на это не сердился, он выучил наизусть стихотворную поэму о Геро и Леандре и, проходя по вечерам мимо окон дворца патриарха, где уже расставляли для учеников парты с небольшими отверстиями в нижней доске, декламировал вместо речей Цицерона свои любимые отрывки из этого произведения. И на греческом, и на латыни. Дело в том, что ученики в это время начали с большим удовольствием посещать и рассматривать строившийся в Белграде дворец митрополита, в котором было более сорока комнат и залов. Именно этим зданием пользовались Леандр и его школьные товарищи для упражнений по системе русского учителя, каждое утро по дороге в школу и каждый вечер перед тем, как заснуть, они мысленно произносили в замочные скважины, кабинеты, рабочие помещения, трапезные по одной из фраз своих заданий. Проходя мимо библиотеки, которая имела два отдельных замка для того, чтобы ее можно было закрывать или только снаружи, или только изнутри, или мимо спальни митрополита, окнами смотревшей на запад, и спален его помощников и гостей, обращенных на восток для того, чтобы молодые вставали раньше старших, ученики декламировали: "Где мы в этом мире? В каком городе живем? Здесь они, среди нас, собравшиеся отцы, которые размышляют о гибели всех, о конце этого города..." И так, постепенно и незаметно, речь врезалась в память. "...Quid enim mali aut sceleri fingi aut cogitari potest, quod non ille conceperit? - Наследство свое промотали, имущество свое перезаложили, деньги у них исчезли давно, а скоро исчезнет и вера, но при всем этом остается у них та же страсть, какая была в дни богатства..." Здание было еще не завершено и заселялось постепенно, крыло за крылом. Высокие куполообразные своды соединенных между собой помещений, как на дне чаши весов, держали дорогие, роскошные предметы: камины и печи, покрытые изразцами с изображением цветов, бархатные и парчовые ткани, посуду карлсбадского, венского и английского фарфора, серебряные ножи и вилки из Лейпцига, наборы бокалов из чешского хрусталя и цветного полированного стекла, лампы и зеркала из Венеции, музыкальные часы и комоды, наполненные шелковыми мужскими носками. "Поэтому иди и освободи меня от этого страха: если он истинный, пусть меня не мучит, если ложный, пусть я наконец перестану бояться", - как просьбы, звучали эти латинские фразы, учение подходило к концу, и казалось, русский учитель скоро рассыплется на куски, подобно монастырям под Белградом, развалины которых уже поросли деревьями. Когда учение закончилось и русский учитель вернулся обратно в Срем, Леандр поступил учиться в австрийское военноинженерное училище для унтер-офицеров. А когда подошла к концу учеба и в этой школе, по городу поползли слухи о том, что у выходящих на Саву городских ворот собираются строить две новые башни на месте тех, что были разрушены в 1690 году. Строительство одной из них, северной, было доверено давно испытанному строителю Сандалю Красимиричу, и он уже начал закладывать фундамент. Что касается второй, южной, башни, с ней дело было непросто. Все товарищи Сандаля, которые в то время строили в Белграде, отказались от этой работы, потому что вторую башню нужно было возводить на болотистой почве. - Ненадежное это дело, - говорили они. Так что здесь дело стояло на месте. Когда прошло уже довольно много времени с начала работ над первой башней, однажды утром стала известна совершенно неожиданная новость, изумившая всех. В тот день на заре Леандра разбудил упоительный запах, проникавший в его дом снаружи. Это мочился отец, и его моча, как всегда, издавала сильнейший запах мускуса, заросшего лилиями сада или сандалового дерева. И эти восхитительные запахи будили не только домашних, но и детей из соседних домов. - Опять у Чихорича припадок мудрости, - говорили тогда. И действительно, отец Леандра в последние годы своей жизни был мудрым, только пока мочился. В то утро отец распространял запах сандалового дерева в жидком состоянии и поносил сына: - Молодой богатырь, а стал старым нищим! Будто тебя третьей ночью не уберегли, оборони Господь! С кем связался и чего хочешь! Одно бросил, другого не подобрал... Так Леандр понял, что отец все знает. А раз знает отец, знает и весь город. Знает, что именно Леандр собрался начать работу над южной башней. И это означало, что он стал соперником знаменитого Сандаля Красимирича, который был таким могучим, что птицы на Саве и Дунае ловили для него рыбу, загоняя ее в сети, а кони могли проржать его имя на трех языках. Сандаль Красимирич был значительно старше Леандра, по возрасту он мог быть ему отцом. А по положению Леандр мог быть его слугой. Красимирич вошел в Белград с австрийской армией в 1717 году, в кожаном шлеме, завязанном под подбородком так давно, что ему пришлось остричь бороду, когда настало время расставаться с военными доспехами. После того как он сделал это и остался наконец с непокрытой головой, оказалось, что он совершенно сед. Еще во время войны он был приписан к инженерным отрядам австрийской армии, наводившим плавучие мосты, а придя в Белград, присоединился к швейцарцу Николе Доксату, нанятому австрийцами для восстановительных работ на городских стенах и башнях. В таких делах у Сандаля Красимирича не было никакой иной подготовки, кроме той, что он получил в военных походах, однако ему удалось оправдать доверие военачальников и в условиях мира, после чего ему поручили выстроить несколько небольших пороховых складов и легких укреплений в пригороде. Несмотря на то что той осенью дожди наполняли бочки быстрее, чем рабочие их вычерпывали, он довел работу до конца. Его ремесло пользовалось все большим спросом в растущем после войны городе, и он вместе со своими помощниками все больше и больше удалялся от дома, подобно тому как буква "р", начиная с января, в названиях месяцев передвигается от конца слова все ближе к началу. - В те месяцы, у которых в имени нет кости, домой меня не жди, - говорил обычно Красимирич жене, и действительно, когда буква "р" исчезала из названия месяца, ни Сандаля, ни его помощников нельзя было увидеть дома, и так продолжалось до первых больших дождей, когда волшебная буква, означавшая для них отдых, вместе с сентябрем пристраивалась в хвост года. Свою башню Сандаль Красимирич начал строить так, как научился, и с теми людьми, которые к нему уже привыкли. Он засунул в кусок хлеба золотую монету, пустил его вниз по Дунаю и взялся за дело. Средства для строительства были обеспечены, потому что он был хорошо известен и денег для него не жалели, давали щедро. А Леандру пришлось сначала засыпать болото камнями и песком. Он строил "на живой земле", но этого никто не хотел принимать в расчет. Люди, отвечавшие за казну и знавшие Сандаля Красимирича, с сомнением смотрели на молодого человека, который, не имея собственных дел, начал вмешиваться в чужие, который на войне не проливал кровь и которому земля кровь не возвращала и который взялся теперь за такое, что сам Сандаль Красимирич считал невозможным. Поэтому уже с самого начала Леандр строил полностью на свой страх и риск. Когда выросли первые этажи башен, бросилось в глаза, что народ собирается глазеть на ту, что строил Сандаль. Подивиться поднимающемуся среди лесов зданию приходили с жирными после обеда бородами, выпив, чтобы не заснуть, крепкого кофе, и сербские мастера, и австрийские архитекторы. - Всякую красоту мы видали, но ничего подобного не встречали, только посмотрите, что Сандаль делает! Чудо! Настоящее чудо! - говорили они, трогали камни, румяные, как корка хлеба; схватив себя за шапки на затылках и задирая головы, прикидывали высоту, до которой вознесется будущая башня, и нахваливали автора. К этому времени Леандр притащил в свое болото лодку и в этой лодке, которая была по крайней мере сухой, ел, спал, а больше всего бодрствовал над чертежами, цифрами и линейками, таская их с собой повсюду, и даже на леса, которые были поставлены с внутренней стороны постройки, так чтобы снаружи нельзя было наблюдать за тем, как он работает. По ночам он зажигал на мачте огонь и при этом свете строил башню изнутри, как будто плывя куда-то сквозь мрак, но не по рекам, чей шум был слышен ему в башне, а вверх, к невидимым облакам, которые точно так же шумели, разрываясь в клочья на ветру или на рогах молодого месяца. Он чувствовал себя так, будто находился в утробе корабля, стоявшего всю жизнь на якоре в гавани, которой он никогда не видал, а выйти из него было можно только через один-единственный иллюминатор, ведущий прямо в смерть. И сейчас вдруг этот корабль двинулся, направляясь в столь же неизвестное, но бурное открытое море. Следовало безошибочно держать курс в ночи, внимательно следя за снившимися ему чужими снами. Именно с таким чувством, делая расчеты при свете свечи, Леандр отвоевывал свою башню у тьмы. В ходе этих расчетов он пришел к выводу, что геометрические тела имеют одни и те же значения и на небе и на земле, как бы они ни были обозначены. Цифры вели себя иначе. Их значения могли изменяться, и Леандр понимал, что при строительстве ему придется принимать к сведению и происхождение чисел, а не только их значение в данный момент. Дело в том, что числа, так же как и деньги, в разных условиях котируются по-разному - догадался он, - поэтому их значения непостоянны. Однажды он все же заколебался и едва не отказался от того математического искусства, которому обучил его русский с голубыми глазами, цвет которых менялся во сне. Ему вдруг показалось, что Сандаль Кра-симирич пользовался числами гораздо целесообразнее, чем он сам, и что та школа, которая воспитала его соперника, то есть швейцарская школа, обладала преимуществом перед его византийской. Это случилось после того, как однажды утром с берега Савы прибежали рабочие и сообщили Сандалю Красимиричу, что его башня уже обогнала по высоте крепостные стены и ее отражение появилось на воде! Это известие облетело город в одно мгновение. Был устроен настоящий праздник, и Леандр, почувствовав, что он отстает, приказал одному погонщику ослов тайком сходить посмотреть, не отражается ли в Саве и южная башня, которую строит он, Леандр. Погонщик равнодушно отвечал, что южная башня в воде отражается уже давно, так что нет никакой необходимости спускаться к реке. Это было тогда, когда Леандр заметил, что его потребность в рабочих и мастерах растет, а его сверстники и товарищи по школьной скамье, которых он в свое время нанял на работу, один за другим куда-то исчезают со стройки. Среди товарищей Сандаля, которые пришли в Белград в то же время и таким же образом, как и он, был один по имени Шишман Гак. Он хорошо разбирался в строительном деле и в звездах, но строить бросил. Гак считал, что действие должно соответствовать силе того, кто его предпринимает, и, если такого соотношения нет, не стоит даже затевать работу. Так, набрав полный рот ночи, он поселился в большом доме, одной стеной примыкавшем в австрийскому пороховому складу, хотя и заброшенному, но представлявшему опасность ввиду того, что в случае пожара огонь не мог перекинуться на склад, а вот обратное было неизбежно. Нимало не беспокоясь об этом. Гак завалил свое жилище книгами, приборами, подзорными трубами, кожаными глобусами и (как считали) проводил время в безделье, то есть в поисках золотого дождя и женских звезд. - Конь о четырех ногах и тот спотыкается, как же человеку не споткнуться, - говорили о нем. А злые языки добавляли, что на самом-то деле он просто был не в состоянии переносить свои огромные знания с места на место. При перемещениях в пространстве они таяли как лед, и везде, где бы, кроме своего порохового склада. Гак ни оказался, он становился беспомощным и пустым, а его знания и умения хрупкими и ненадежными; память на имена и цифры изменяла, и на него нельзя было рассчитывать: ведь стоило ему сдвинуться с места, как он становился похож на пересаженное растение. Как-то раз, уже почти вечером, когда на стройке никого не осталось, этот человек, чей взгляд при разговоре старел на глазах собеседника и в чьих волосах всегда было полно мух, неожиданно появился возле башни Леанд-ра и принялся ее рассматривать и изучать. Он лизнул камень, попробовал пальцами штукатурку, бросил в известку немного травы, понюхал, положил три пальца в один угол и что-то измерил в воздухе. После всего этого наконец обратился к Леандру. - Спишь на земле, но дело понимаешь, - сказал он, - не знаю, где и когда ты всему этому научился, только берегись! Никто не знает, как утро закончится - за забором или на чердаке. Правильно сделал, что леса внутри поставил. Мало таких, кому бы понравилось, что ты строишь быстрее и лучше, чем Сандаль. Это надо скрывать, пока возможно... Так говорил Гак, про которого было известно, что свои дни он посеял в ночь. Уходя, он оглянулся еще раз и сказал: - Дать тебе один совет? По-дружески? Слушай: закончишь башню и брось это дело. Никогда больше не строй. Тебе же будет лучше. Ведь ты и так показал все, на что способен. Больше не строй! С этими словами он ушел, а Леандр продолжил работу. Все больше страдая от одиночества, он иногда хотел бы найти компанию, и это было совсем нетрудно сделать по ту сторону городских ворот, выходящих на Саву. Когда он появился там в первый раз - а это было тогда, когда праздновали, что башня Сандаля выросла выше стен, - приняли его очень хорошо. По обычаю, он вымыл руки за спиной и смешался с толпой. Кое-кто из сверстников Леандра, тех, что раньше работали с ним, а теперь нанялись к Сандалю Красимиричу, повели его осматривать башню; они воодушевленно показывали, какие строительные приемы применялись в ее верхней части, где как раз сейчас пора уже было переходить от четырехугольника в сечении к кругу. Среди тех, кто подчеркивал достоинства башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, не упоминал о башне Леандра, которого ни разу никто не назвал по имени, будто начисто его забыли. Люди здесь были странные, такие, что, удивляясь, смеются, держат свои слезы в носу, а когда им трудно, только отхаркиваются. Были здесь и женщины, которых Леандр узнал (а они его нет), потому что иногда спал с ними по-быстрому, обычно на возвращавшейся в сумерки с поля повозке с сеном, хозяину которой он платил, чтобы тот сошел и доверил ему груз на полчаса, пока волы добредут до городских ворот. Эти женщины быстро забывали его, с первого взгляда понимая, что он из тех неприятных мужчин, которые сами не умеют доставить удовольствие, но при этом про себя всегда думают: счастье - иметь любимую работу и любящую жену. Таких женщины не любят. Поэтому они шли к Сандалю Красимиричу и его помощникам и там находили все, что им нужно. А о Леандре, который спускал свое семя не в них, а в сено, они говорили: - Его отец как поймает большую стерлядь, всю ночь пользуется ею вместо бабы и только наутро жарит и ест. А этот и того не может. В толпе любопытных, множивших число тех, кто дивился быстрому продвижению работ на башне Сандаля, Леандр в тот вечер заметил по другую сторону костра человека, через плечо которого была перекинута сеть с красными узелками. В высоких рыбачьих сапогах, он некоторое время мелькал в толпе, а потом, прячась от Леандра, исчез в темноте. - Пошел хоронить своих мертвецов в лодках, заметил кто-то громко, и так наконец узнал Леандр спустя много десятилетий, чем на самом деле занимался его отец и на каком хлебе он сам вырос. На мертвом. Не подавая виду, что услышал эти слова, Леандр спросил: - А как вы будете делать переход к барабану башни? Используете консольные опоры или паруса свода? - Консольные опоры, - отвечали одни, а другие подумали: паруса свода. Все повернулись к Сандалю, но он был занят другим разговором и только иронически усмехнулся, как будто счел этот вопрос совершенно неуместным. Вечером, вернувшись в свою башню, Леандр воткнул свечу в пшеничную лепешку, лег в лодку, смотал в клубок и сунул под голову длинный хвост волос, росший из макушки, и уставился в огромный четырехугольный кусок мрака, который стоял возле окна внутри помещения. Он лежал так и ждал, что что-то произойдет. Что-то должно было произойти и что-то должно было измениться - он чувствовал это и надеялся. Ночь была повсюду, даже глубоко в ушах; от мрака ничего не было слышно, а мрак был глухим, и от него пахло землей и винным перегаром. Под одежду ему залетел жук, он жужжал, пытался выбраться, и это у него никак не получалось. "Такими ночами, - думал Леандр, - и собаки не кусаются, только блохи, как будто рубаха полна звезд, которые мерцают и щекочут. А все, что ты не видел, улетело..." Потом он встал, загасил свечу и в темноте ощупал стены башни. Она была здесь, на месте, холодная, реальная, она существовала в той же мере, в какой существовал он сам. А утром действительно произошло нечто столь же редкостное, как гудение в непогоду закопанного в землю колокола. Гость старался ни за что не зацепиться, нигде не застрять, побыстрее и поудобнее усесться, чтобы выглядеть как можно естественнее и обычнее, как будто он здесь бывал уже много раз и как будто не происходит ничего исключительного и даже невероятного. Сандаль Красимирич, как говорится, наступил самому себе на горло и лично явился увидеться с Леандром, правда не на стройку, а в стоявший на берегу маленький рыбацкий домик его отца. Они сидели на бочках охватив колени руками, и разговор сначала шел ни о чем. Посреди фразы Сандаль вытащил из-за обшлага сложенную бумагу и проект, стер с них рукавом пыль и протянул Леандру со словами: - Здесь мои расчеты и планы. Наверное, в них не все так, как надо, не все, как говорится, без сучка и задоринки, но тебе ведь это нетрудно проверить. Окажи мне эту услугу. Неловко будет перед людьми, если твоя башня будет закончена раньше моей... Сказав это, посетитель на