Терпеть не могу, когда признают и используют слово "совершенный" для точки творческой индифферентности. Это пахнет достижением и восхвалением.
Мне нравится пользоваться и признавать слово "центр". Оно — "десятка" мишени, цель. Такая цель, в которую стрела без промаха попадает каждый раз.
Мне нравятся все неосуществленные встречи мишени и стрелы, проходящие мимо "десятки" то влево, то вправо, то выше, то ниже. Мне нравятся все попытки, оканчивающиеся неудачей тысячью способами. Там только одна цель и тысяча добрых намерений.
Друг, не будь перфекционистом. Перфекционизм есть проклятие и напряжение. Ибо вы дрожите и попадаете мимо цели. Вы были бы точны, если бы позволили себе это. Друг, не бойся ошибок. Ошибки — не грехи. Ошибки — это способы создания чего-то нового, отличного, возможно, творчески нового.
Друг, не огорчайся из-за своих ошибок. Гордись ими. Ты имел мужество отжать нечто от себя.
На создание центра уходят годы. Но чтобы понять и находиться в сейчас требуется еще много лет.
До этого остерегайся обеих крайностей. Как перфекционизма, так и немедленного исполнения, немедленной радости, немедленного сенсорного осознания.
До этого берегись любых помощников, помощники — это сообщники, обещающие нечто для ничто. Они обкрадывают Вас, поддерживая вашу зависимость и неразвитость. Приятно исполнять роль священника и наслаждаться помпезностью стиля Ницше.
Каким же образом стрела, направленная задолго до того, как я узнал о существовании Изалена, попала в эту мишень?
В 1960 году или около этого, я практиковал в Лос-Анджелесе. Я все еще страдал от неприятности, причиненной двумя операциями в Майами, которыми я отрывал себя от Марты и слишком часто принимал ЛСД. Во время ЛСД-путешествий не происходило ничего действительно стоящего. Несмотря на поддержку Джима Симкина, я не мог заниматься профессиональной деятельностью и избавиться от ощущения, что я приговорен к жизни. Я был сыт по горло всем психиатрическим мошенничеством. Я не знал, чего хочу: уединения, отпуска? Смены профессии?
Я решился поехать из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, но другим путем: кругосветным путешествием на корабле.
Я всегда любил ездить на кораблях так же, как не любил битком набитые самолеты. Кроме одного случая — когда на пике нашей любви с Мартой мы летели в Европу. Тогда хорошо было сидеть рядом друг с другом.
Обычно меня донимают попутчики, которые надоедают вопросами и требуют внимания, поэтому в своей воздушной тюрьме я жду и благословляю случайную дремоту.
Насколько я люблю летать сам, настолько я не терплю, когда везут меня. При езде на машине, напротив, я в той же мере люблю, когда меня везут, в какой не терплю вести машину сам.
Морское путешествие от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка длится 15 месяцев.
Первая остановка — Гонолулу, Гавайи. Это напоминало уже пережитое в Майами-Бич.
Перед тем, как мы вошли в гавань, я испытал, возможно, самое сильное зрительное ощущение в своей жизни. Когда вы подлетаете к Лос-Анджелесу ночью, то видите скопление рождественских елок огромного размера, словно ждущих вас. Их мерцание и блеск заставляют забыть их ложную нейлоновую сущность. Заставляет забыть те безобразные облака смога, которые встречают Вас при въезде в центр многих сотен городов. А теперь умножьте этот многоцветный блеск многократно и представьте себя залитым им. Я испытал это перед Гавайями.
Я люблю их, как и любой другой человек, серебряные искорки небесного свода. Тогда они выглядели еще ярче из-за чистого океанского воздуха, и мне стало любопытно, смогу ли я усилить это ощущение. Я принял небольшую дозу ЛСД, и тогда случилось это.
Неописуемость — это не то слово. Не было больше пространства, не было трех измерений. Каждая звезда была гораздо больше и ближе, каждая исполняла цветовой танец, как планета Венера перед своим падением в океан. Вселенная, пустота всех пустот, ибо некогда была наполнена.
Затем Япония — Токио и Киото. Невозможно описать контраст этих городов, которые разделяет лишь ночь езды на сверхскоростном поезде. В Токио — людская бесчувственность, незнание друг друга, скученность такая, что в сравнении с ней сардины в банке имеют больше жизненного пространства. По крайней мере, они не толкают друг друга. К тому же у меня возникло острое ощущение — любящие глаза старой женщины, сидящей на корточках у водосточной трубы, чистящей мои ботинки. Я отбросил сигаретный окурок. Она подобрала его с жадностью. Тогда я отдал ей всю пачку, в которой оставалась еще половина сигарет. Она повернула ко мне голову. Темные глаза увлажнились и светились такой любовью, от которой я почувствовал слабость в коленях. Я до сих пор иногда вижу эти глаза. Любовь делает невозможное возможным.