– Знаешь, там внутри все было таким красным. Влажным. Когда я поднял вверх одеяло, кровь закапала с него на простынь. Оно было таким набухшим и жутко тяжелым. Она лежала ко мне спиной, свернувшись словно младенец в утробе. Белая кожа. Выступающие позвонки, казалось, до предела растянувшие кожу – вот-вот порвется. И вся она была такая маленькая. Хрупкая. Когда я взял ее за плечо, чтобы развернуть к себе, я не боялся, что она окажется мертвой, – в этом я был уверен, – я боялся, что она в момент рассыпется на мелкие кусочки, и я не смогу еще раз взглянуть на ее лицо. Лицо, которое она считала некрасивым. Лицо, без которого я не мыслил своей жизни.
– Ведь ты никогда даже не испытывал этого одиночества посреди толпы, среди друзей, в семье? Любимчик всех девчонок, пример для подражания для всех парней. Ты вообще знаешь, что это такое, красавчик? Одиночество? – Лидия вперила руки в бока и уставилась на Дениса.
– И что? – опешил он от ее обвинительного тона. – У меня просто оптимистичный темперамент! А тебе все лишь бы поводы для своей меланхолии состряпать.
– У меня для меланхолии поводов нет. Есть только веская и не единожды озвученная причина.
– Твоя причина – это пубертат. Это просто надо пережить. Через 2-3 года отпустит.
– Да я не вынесу эти 2-3 года, ты понимаешь?! За последние месяцы я пропустила больше занятий, чем за все 7 лет обучения. У меня больше сил нет сносить эти сочувственные взгляды. Меня до сих пор не утопили только потому, что брат-красавчик. А что я буду делать, когда ты свалишь в универ? – в последнее время Лидия часто употребляла какие-то неприятные и сильные слова: «утопили», «разодрали и растащили», «выкинули на задворки восприятия», «обескровили безразличием». Он пытался убедить себя в том, что это у сестры такие вербальные эксперименты: с самого детства она изъяснялась почти что литературным слогом.
– Лид, да прекрати ты, в самом деле! Вбила себе в голову какую-то ерунду и нагнетаешь, – ему тут же стало жутко неприятно от жесткого тона сказанного. Он наклонился к сестре, взял ее за подбородок и приподнял так, чтобы ему стало удобнее смотреть ей в глаза. – Ты прекрасная курносая девчонка. Да, угловатая и дерзкая, как и большинство подростков. Но никак не уродливая. Никто не смотрит на тебя с отвращением, никто не выкинул тебя на задворки восприятия, никто не общается с тобой только потому, что у тебя есть старший брат, – он уже почти было сказал «красавчик», но вовремя остановился.
– Твои слова от любви, а не от объективности, – тут же воспользовалась Лидия возникшей в его оде паузой и убрала его руку со своего подбородка.
Лучи солнца, прорывающегося сквозь густую листву деревьев под их балконом, скакали по лицу Лидии: с губ на щеки, со щек на лоб, со лба обратно на губы. И в этом движении было столько жизни, тепла и сочности настоящего. Он видел все это. Он чувствовал все это. Но не знал, как можно это выразить словами. У него не было таланта Лидии. Он разогнулся, а маленькая и серьезная Лидия с танцующими солнечными кругами на лице осталась внизу. Одной рукой он притянул ее к себе за макушку – лицо уткнулось ему в солнечное сплетение, – другой рукой он обнял ее и прижал еще крепче. Через некоторое время Лидия, пробормотав в его солнечное сплетение «мне нечем дышать», растрепанной и уже успокоившейся вывернулась из его объятий. Они еще немного постояли молча, глядя друг на друга и улыбаясь. А потом Лидия резко развернулась и сделала шаг к балконной двери. Перед тем, как исчезнуть в темном проеме, она обернулась, чтобы посмотреть на Дениса. Валик предчувствия тут же бешено завертелся в нем, но штифты его цепляли зубья не настроенной гребенки – хаотичные звуки интуиции не складывались в мелодию.
Возможно, если бы я тогда смог правильно истолковать ее взгляд, ее безмолвную просьбу, задать правильные вопросы, разглядеть ее усталость и отчаяние, она бы нашла в себе силы остаться в этом мире. Возможно, тогда мне надо было быть не безусловно любящим братом, но стать внимательным слушателем. Мне надо было услышать то, что она говорила мне, а не отрицать всеми возможными способами. Она говорила так, как чувствовала. Это одиночество так глубоко жило внутри нее. Черт! Возможно, она и вправду была уродливой. И мне стоило признать это тогда, чтобы спасти ей жизнь. Я не знаю, – он впервые даже для самого себя озвучивал эти размышления. Он впервые позволил мыслям свободно течь в самые темные и страшные русла.
– У тебя есть ее фотография? – Ника приподнялась на локте, чтобы увидеть его лицо.
– Да, – Денис поднялся, не выпуская ее руки из своей, наклонился над прикроватной тумбочкой и открыл ее. – Вот.