Киндеев Алексей Григорьевич
Во что-то верить
Сестpа и бpат... Взаимной веpой
Мы были сильными вдвойне
Мы шли к любви и милосеpдью
В немилосеpдной той войне
Hа всю оставшуюся жизнь
Запомним бpатство фpонтовое
Как завещание святое
Hа всю оставшуюся жизнь...
Hа всю оставшуюся жизнь.
"На всю оставшуюся жизнь"
Издали, деревенька, в которой совсем недавно еще шел бой, казалась черной кляксой, которую на чистый лист бумаги поставил нерадивый ученик. Там все еще что-то горело, не смотря на то, что выстрелов с той стороны не было слышно уже более суток. Черный, густой дым шел и откуда-то из-за леса, в котором еще утром работала дальнобойная артиллерия. Туда же, ныне, двигалось по заснеженной дороге пополнение.
Санька щурился от хлопьев снега, летевшего прямо в лицо, деловито ковырялся ложкой в банке с тушенкой и часто поглядывал на красноармейцев, шедших мимо него в неровном строю. Непривычно было ему, привыкшему к грязи, копоти и крови, видеть этих людей, одетых в чистые одежды. Словно и на не фронт вырядились, а на парад.
"Вон они какие, - думал Санька, - опрятные, бодрые, еще и войны то, небось, толком не видавшие. Наверное, разнес кто-то среди них слух о том, что немцев начали теснить, вот они и радуются. Полагают, что драпает фашист, аж пятки сверкают? А ведь нет, не бежит немчура в панике при виде красноармейцев. За каждый дом держатся, выродки, за каждый клочок этой земли. Умеют воевать...".
Санька пристально всмотрелся в лица молодых солдат, двигавшихся по дороге к лесу. Многим из них, наверное, и двадцати еще нет. Вчерашние школьники, рабочие с заводов, самоуверенные желторотики, одним словом. Со дня на день, бросят их в самое пекло этой проклятой войны и спеси у этих парней, конечно же, поубавится. Те из них, которые смогут уцелеть в ближайшие месяц, или два, тут, на передовой, на практике поймут почем фунт лиха.
С сожалением Санька взглянул на дно банки, что держал в руках. Все выскреб, все съел. А вроде бы и не наелся. Стоп! У Саныча же есть сухари! Ему родственники прислали два дня назад посылку, а в той посылке съестного на целую роту хватит! Человек он не жадный, делится, если кто с добром к нему подойдет. Неужели не даст пару сухарей ему?
С такими мыслями, Санька двинулся в сторону землянки. У самого входа в укрытие, он стряхнул с полушубка снег, немного помялся перед дверями, обдумывая каким образом лучше всего было бы выпросить сухари у ротного. В голову, однако, лезли всякие глупости, вроде тех, что были в обиходе у знатных господ до революции: "месье", "ваше благородие", "господин" (вот уж чего не хватало!), "не изволите ли...". Лезет же в голову такое! Санька поморщился. Ладно, придумается что-нибудь.
Он отворил дощатую дверь и вошел в небольшое, прокуренное махоркой помещение. Здесь, в полутьме, находилось все его отделение. Что-то писал, сидя за столом, Алексей Санычев (Саныч, как его называли в роте), подбрасывал поленья в печку великан Снегирь, уткнувшись носом в подушку, спал на своем настиле Аршанов. Единственный, кого не доставало тут сейчас - балагур и весельчак Авдеев, недавно был тяжело ранен и увезен в госпиталь. Теперь на его нарах, в беспорядке лежали какие-то вещи.
Появление Саньки, казалось, никто не заметил. Сняв с себя полушубок, он повесил его на стену, стараясь не шуметь, подошел к столу, за которым сидел ротный.
- Чего тебе? - спросил тот, продолжая что-то писать на листе бумаги. В свете самодельной свечи, сделанной из гильзы, его лицо казалось невеселым, даже мрачным.
- Саныч, говорят что у тебя уже и сухарей нет, - подмигнув ему сказал Санька. - То ли вчера вечером воробьям все отдал, то ли сегодня ночью сам съел.
- Ну, допустим, что врут, негодяи.
- Так может, давай чайку сварганим, а?
Тот не ответил. Только причмокнул губами и покачал головой. Мол, еще чего! На всех такого добра не напасешься. Нет, конечно же, он не был жадным, но и попрошаек не любил. Это Санька усвоил еще два месяца назад, когда видел, как пытались выпросить у Саныча трофейные сигареты однополчане. Упрашивали они ротного тогда около десяти минут, но бестолку. Да и сам Санька в то время полагал Саныча скаберзным, грубоватым мужиком. Ему не нравился его взгляд, его манера говорить, манера держать себя в обществе. Много что ему не нравилось в Саныче. И только узнав характер ротного получше, он понял, что за своих друзей этот старый черт может порвать на части любого. Есть в этом, прожившем уже четыре десятка лет, невзрачном с виду человеке какая-то непонятная сила, способная, казалось, обратить вспять даже реки.