Он начинает мечтать о фирмаменте. Там, в Петербурге, для него заготовлена не только блестящая карьера, но и полная чаша самых восхитительных наслаждений. Он – из золотушного мальчугашки превратившийся уже в приличного юношу – носит светло-коричневый сюртук на какой-то красной подкладке с большими квадратами. Такая подкладка нежинскими франтами считалась верхом изящества, и таинственный карла, прогуливаясь по гимназии, как будто не нарочно раздвигал обеими руками полы, чтобы все могли подивиться его великолепию. Но и этого триумфа ему было мало, и вот он пишет в Петербург одному уже пробравшемуся туда приятелю, чтобы тот заказал ему у самого лучшего портного фрак по самой последней моде и сообщил бы ему, какие теперь в Петербурге модные материи для брюк и жилетов и каковы цены на них… Он знает, что на Петербург денег у него нет, но он уверен, что он может обеспечить свое существование там алфресковой живописью и… поваренным искусством…
И вот, наконец, кое-как для столицы приодевшись и захватив с собой свое первое литературное произведение, идиллию «Ганс Кюхельгартен», таинственный карла отправляется в Петербурге. Там всевозможные неудачи посыпались на него сразу со всех сторон. Сперва, с перепугу, он совсем-было опустил руки, но справился и – продолжал бедствовать. Он, ненавидевший серенькую жизнь, как он выражался, «существователей», он, ждавший для себя только жизни-феерии, делает попытки пристроиться актером – ничего не выходит; он поступает простым писарем в разные учреждения, но ему скучно, он манкирует, а когда начальство делает ему замечание, что «нельзя же так служить, Николай Васильевич», он сразу вынимает из бокового кармана заранее заготовленное прошение об отставке. Он едет неизвестно зачем в Гамбург и, проболтавшись там без толку месяц, снова возвращается в Петербург. Но мизерабельную жизнь эту он, распаляемый блистанием фирмамента, выучивается скоро скрашивать игрою фантазии, а то и попросту враньем, – и людям, и себе. И в каждом крошечном событии в жизни своей таинственный карла видит почему-то руку «Промысла», который окружает Николая Васильевича Гоголя исключительным попечением… В письмах к матери он неустанно витийствует:
«Ваше благословение неотлучно со мною, – пишет он. – Прошу только вас не давать поселяться в сердце вашем беспокойству на счет меня. В письме вашем вы между прочим беспокоитесь, что квартира моя в пятом этаже. Это здесь не значит ничего и, верьте, во мне не производит ни малейшей усталости. Сам государь занимает комнаты не ниже моих…» О нелепой поездке своей и Гамбург он сообщает Марье Ивановне так: «Он, – Промысл, конечно, – указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитать свои страсти…» И хотя он не прочь был очень повеселиться с хохликами, набившимися в Петербург, он матери изъясняет свои чувства так: «Простите своему несчастному сыну, который одного только желал бы ныне – повергнуться в объятия ваши, рассказать всю тяжкую повесть свою…» И Марья Ивановна собирала своих соседей и соседок, до отвала кормила их чудесными варениками, а потом читала им эти витийства своего Никошеньки, и те невольно отдувались и думали: «Ф-фу, який скучный хлопец!»…
А таинственный карла уже выдумал на потеху себе и на утешение матери какого-то богатого мецената-друга, который совсем увез было его за границу, но внезапно скончался. А то выдумает карла пламенную любовь к одной возвышенной особе, которая, коварная, не отвечает ему взаимностью… И, дрожа в летнем пальтишке в суровые петербургские морозы, таинственный карла все старается выбиться из этого тусклого и бесплодного существования: он должен ознаменовать свою жизнь на земле во что бы то ни стало! Он находит в Петербурге какого-то богатого родственника, подмазывается к нему и все учит мать писать этому родственнику «в живейших и трогательнейших выражениях», как вот он, Никоша, в письмах к ней «не может нахвалиться ласками и благодеяниями, беспрестанно ему оказываемыми» этим родичем… И бедная Марья Ивановна должна изворачиваться…
Пробует он силы и в литературе. Ему уже удалось напечатать свое молодое пустословие, которое он назвал «Гансом Кюхельгартеном», и вот он уже стучится со своей статейкой «О торговле русских в конце XVI и начале XVII века» в двери Фаддея Булгарина. Фаддея принято было в те времена всемерно презирать, ибо он слишком уж открыто торговал станком Гутенберга и собой, но Гоголю, во всяком случае, чистоплотничать не приходилось, и вот в «Северном Архиве» статейка его была напечатана… И тут же вдруг таинственный карла как будто нечаянно роняет одну за другой две жемчужинки: «Сорочинскую ярмарку» и «Вечер накануне Ивана Купала». Жемчужинки были замечены, о карле заговорили, и он, по обыкновению, торопится сообщить об этом матери, уверяя, что труды его понравились всем, «начиная с государыни», что Марья Ивановна может теперь считать одного своего молодца пристроенным и скоро даже, может быть, будет получать с него проценты…