Спустясь в толпу, ожидающую его внизу, он стал опрашивать поочередно каждого, говорил свои решения Сменову, который с письменными принадлежностями, висящими на груди, с тетрадкой шел за другом и записывал его распоряжения.
– Боярин-воевода!.. Трубы! Трубы! – послышался говор бояр на верхней площадке крыльца.
Стрелец снова подал знак ударом по своему барабану. Трубы и литавры загремели снизу, из отрядов, выстроенных там в виде почетного караула.
Пожарский в сопровождении князя Димитрия Трубецкого появился наверху. Несколько азиатов-телохранителей, остановясь немного поодаль, замерло в неподвижной группе. Затем показался и престарелый князь Шереметев со своими двумя-тремя помощниками по делам совета ратного.
Младшие вожди, выборные земские и войсковые, ратники и казацкие головы выстроились против крыльца полукругом на свободном месте, охраняемом стражей от натиска народной толпы.
Когда умолкли трубы, литавры и приветствия войска и народа, Пожарский отдал на все стороны глубокий поклон.
– Поклон Земле и рати православной! – прозвучал в наступившей тишине его сильный и приятный голос.
В это время казацкие выборные, стоящие особой большою группой, желая почтить своего любимого военачальника, зычно крикнули:
– Князь Трубецкой живет на многие лета!..
– А Минин-то что ж! – раздались громкие голоса. – Забыли нашево радетеля! Кто на поляков последний ударил?.. Кто Хотькевича прогнал?.. Кузьма Захарыч!..
– На мно-оги ле-ета пусть живет Кузьма! – прокатилось по площади.
Младшие воеводы и ратники, с которыми толковал Минин, на руках внесли его на верхнюю площадку и поставили перед лицом толпы.
– Спаси вас Бог, дружки, – с трудом передохнув, с поклоном проговорил Кузьма. – Ой, помолчите-ка малость!.. Боярину и князю-воеводе, слышь, молвить вам слово дайте!
Толпа стихла понемногу.
Громко разнеслась речь Пожарского.
– Привел Господь, – мы во Кремле Московском! Очищена святыня. По церквам нет уже боле ни падали – коней, ни трупов человечьих, што тамо гнили много дней… Горят лампады, свечи озаряют лики святые дедовских, прадедовских икон!.. Сверша мольбу и воспев хвалу помощникам нашим, чудотворцам московским, пришли мы на одно постановленье: пора царя избрать всею землею. Пока текли дела неважные – советы и помощь подавали нам вы, люди добрые! Но ныне дело таково велико, что вся земля должна сказать свое решенье… Мы приказали изготовить грамоты призывные, немедля по городам их разошлем, во все царства: Московское и Казанское, и Сибирское, и Астраханское, и по иным областям… Да выберут они тамо от каждого города по десяти разумных, благонадежных мужей. Сюда сберутся выборные люди. С ними учнет дума боярская и собор освященный духовенства нашего советы советовать! И тогда выбрав на совете Великом, на соборе всей Земли царя, наречем богоизбранного, и воссядет он на трон царей московских. Так любо ли, люди ратные и иные, советники земские?
– Любо! Любо! – дружно откликнулись все земские ратники и выборные.
Казаки неохотно подали голос.
– Нельзя инако, – пусть оно и тако!.. Мы волим так! На это и мы сдаемся!
– Гей, батько! Сголошаться либо нет?.. – вдруг прорезал общий говор сильный голос есаула Тучи, который обратился к Трубецкому со своим вопросом.
– Поспел спросить! Ты бы еще погодя немного… Ты бы к вечерку… Алибо – заутра поране! – посыпались шутки и от своих, и от земских.
– Коли тебя в цари возьмут, я сголошаюсь! – не смущаясь нисколько смехом и шутками, встретившими его первое выступление, еще громче рявкнул Туча.
Хохот прокатился кругом.
Смеялись и бояре наверху. Улыбнулся невольно и сам Трубецкой.
– Молчи, коза! Не потешай людей! – крикнул он есаулу. – Не срами себя и табор!..
– Ну, я молчу! – согласился Туча.
Хохот стал еще пуще.
– Князь-воевода, мне не дозволишь ли словечко народу молвить! – спросил Минин у Пожарского, стоя на крыльце.
– Изволь! Прошу, Кузьма, сказывай, што имеешь…
Снова поклоны обычные отдал Минин.
– Честной народ, вы, Божье ополченье земское, и казаки, лыцари отважные! И все, кто здеся стоит, челом вам бью! Привел Господь услышать нам благую весть. Народ сбирается избрать себе царя. И радостно, огульным громким кличем, с веселым смехом, принял эту весть люд весь, измученный, запуганный, што не смеялся, не улыбался уже долгий ряд годов! Как добрый знак, как предвещенье счастья пусть прозвучит тот народный смех веселый. Да никогда не плачут больше очи его, как плакали они досель не то што слезами, а кровью горячею, лет восемь, почитай, подряд!.. Пусть слышит Бог!.. А вот теперь – скажу вам, какого бы царя иметь нам надоть! Весной его мы станем выбирать… Так цвел бы он, как мак, как вешний цвет! Штобы очи были ласкою полны… Штобы душа его незлобная сияла и грела нас, как солнышко весной поля обогревает после зимней стужи… Штобы нас любил… и мы штобы его любили, как любят дети доброго отца! Пусть будет юн! То не беда. Придет с годами знанье… Пусть будет тих, не грозен! Земля вся за него, коли нужда придет, – Земля грозой могучей встанет!.. Пусть будет он и справедлив и милосерд, штобы Бога заменял нам на земле!.. Штобы за царя за доброго – Бог дал Руси удачу и грех простил!.. Помолимся об этом, мир честной, люди православные!..
Словно в ответ – прогудел первый удар соборного колокола, зовущего на молитву.
Кузьма обнажил голову и перекрестился широко.
Все кругом сделали то же, и негромко, но дружно пронеслось по площади одно общее желание, словно рокот прибоя отдаленного:
– Пошли Господь!..
Часть третья
ИЗБРАННИК ЗЕМЛИ
Глава I
У СТАРИЦЫ МАРФЫ
(ноябрь 1612 года)
Тишина и покой царят в трех невысоких, но довольно просторных горницах-кельях, занимаемых старицей Марфой с юношей-сыном и послушницей, находящейся тут бессменно для услуг.
Зимнее солнце кидает лучи сквозь замерзшие стекла небольших оконцев, прорезанных в толстых стенах монастырского здания. Но мало свету и тепла от бледных, зимних лучей, и две печурки ярко пылают в двух горницах, громко и весело потрескивают сухие поленья, покрываясь рубинами пылающих углей и налетом серого, быстро рассыпающегося пепла.
Глядя в огонь, близко от печурки, на невысоком табурете сидит зябкий Михаил и видит чудные образы в легких переливах пламени, в игре светотеней среди горящих и истлевающих поленьев…
Старица Марфа сидит неподалеку, у стола. Фолиант в тяжелом кожаном переплете с металлическими застежками и углами развернут перед нею: Четьи-Минеи митрополита Макария – ее настольная книга.
Но не читает старица. И мысли ее унеслись далеко отсюда, в дальний литовский Мариенбург, где в тяжелой неволе томится ее супруг прежний, теперь – инок, как и она, – митрополит Филарет.
Потом ярко загорелось в ее воображении дорогое лицо недавно умершей юной дочери, Татьяны… Слезы наполнили глаза, но так и застыли под припухшими, тяжелыми веками, словно скипелись там, тяжелые, свинцовые слезы безутешной скорби. Мало отрадного хранится в памяти измученной старухи, только потери и страдания…
Вдруг с затаенной тревогой она бросила взор на сына.
– Мишанька, да ты што… Нездоровится тебе али што!.. К печурке ты все, к теплу подсаживаешься… Знобит тебя, што ли?.. Не прозяб ли… не продуло ли, как мы ноне в собор с тобой ездили да апосля во дворец ходили… А, Мишань!.. Скажи, милый…
И, тяжело поднявшись, она подошла к сыну, потрогала его голову, заглянула в его темные, большие глаза. Потом, не находя тревожных признаков, спокойнее уже подвинула к себе мягкий табурет и уселась поближе к сыну.
– И, што ты, родимая! – весело между тем заговорил юноша. – Здоровешенек я! Так только, с виду Кащеем Бессмертным кажуся… А силы у меня много… Братана Васю я вот как под себя подминаю, хоша он куды какой толстый да ядреный супротив меня… А што при огне сидеть охоч… Так уж повадка у меня такая. Знаешь, люблю тепло… И ногам тогда полегше… А то зимою ноют ноги-то, что я застудил на Белоозере… помнишь!..