Мы устроились на солнце на скамейках у основания конной статуи генерала Шеридана 17. Констанс наклонила зонтик так, чтобы заслонить глаза от солнца, и они с Луисом начали о чём-то перешёптываться, так что ни слова из их разговора нельзя было уловить. Старый Хоуберк, опираясь на свою трость с набалдашником из слоновой кости, зажёг превосходную сигару — от второй такой же я вежливо отказался — и беспечно улыбнулся. Солнце висело низко над деревьями Статен-Айленд, залив окрасился золотом, отражавшимся на нагретых лучами парусах судов в гавани.
Бриги, шхуны, яхты, неуклюжие паромы с толпящимися на палубах людьми и железнодорожные транспорты, везущие коричневые, синие и белые грузовые вагоны, величавые надёжные пароходы и грузовые кораблики déclassé 18, торговые суда, драгеры, ялики и повсюду, заполняя всю бухту, бесцеремонные сопящие и свистящие нахальные маленькие буксиры — суда сновали по освещённым солнцем водам насколько хватало глаз. Невозмутимой противоположностью спешке парусников и пароходов тихий флот белых военных кораблей неподвижно покоился на середине реки.
Весёлый смех Констанс пробудил меня от задумчивости.
— На что это вы так пристально смотрите? — осведомилась она.
— Да так... на корабли, — улыбнулся я.
Тут же Луис стал рассказывать нам, что это за суда, указывая соответствующую позицию каждого у старого Красного Форта на острове Говернорс.
— Этот маленький кораблик в форме сигары — торпедный катер, — объяснял он. — Вон ещё четыре, стоящие рядом. Это «Тарпон», «Сокол», «Морской Лис» и «Спрут». Канонерские лодки как раз позади них — «Принстон», «Шамплейн», «Тихие Воды» и «Эри». За ними крейсеры «Фарагут» и «Лос-Анжелес», затем линкоры «Калифорния», «Дакота» и «Вашингтон», флагманский корабль. Эти два приземистых куска железа, стоящие на якоре неподалёку от замка Уильямс, — двухбашенные корабли-мониторы «Ужасающий» и «Великолепный». Позади — таранное судно «Оцеола».
Констанс смотрела на него с глубоким одобрением в прекрасных глазах.
— Как много всего ты знаешь для солдата, — сказала она, и мы все рассмеялись.
Через некоторое время Луис поднялся, кивнув нам, подал руку Констанс, и они неторопливо пошли вдоль набережной. Хоуберк наблюдал за ними мгновение, затем повернулся ко мне.
— Мистер Уайльд был прав, — сказал он. — Я обнаружил недостающие набедренные пластины и левый налядвенник на отвратительном захламлённом чердаке на улице Пелл.
— 998? — уточнил я.
— Да.
— Мистер Уайльд очень умный человек, — заметил я.
— Я хотел бы воздать ему должное за эту важнейшую находку, — продолжил Хоуберк. — Я имею в виду, людям должно стать известно, что честь этого открытия принадлежит ему.
— Он не поблагодарил бы за это, — резко ответил я. — Пожалуйста, никому об этом не говорите.
— Вы представляете, сколько стоит эта находка? — сказал Хоуберк.
— Нет. Долларов пятьдесят, наверное.
— Она оценивается в пятьсот, но владелец «Княжеского гербового» даст две тысячи долларов тому, кто завершит доспех. И награда тоже принадлежит мистеру Уайльду.
— Он не хочет её! Он отказывается! — зло ответил я. — Что вы знаете о мистере Уайльде? Он не нуждается в деньгах. Он богат — или будет богат, — богаче любого из живущих на земле, за исключением меня. Зачем нам тогда беспокоиться о деньгах — о чём беспокоиться ему или мне, когда... когда...
— Когда что? — изумлённо переспросил Хоуберк.
— Увидите, — ответил я, снова настораживаясь.
Он пристально поглядел на меня, почти так же, как это делал доктор Арчер, и я понял, что он считает меня повредившимся рассудком. Ему очень повезло, что он не произнёс этого слова «безумец».
— Нет, — ответил я на его тайную мысль. — Я не душевнобольной, мой рассудок столь же здрав, как и у мистера Уайльда. Я не стану рассказывать вам, чем я располагаю, но это капитал, что стоит более, чем чистое золото, серебро и драгоценные камни. То, что станет оберегать счастье и процветание нашего континента — да всего полушария!
— О, — сказал Хоуберк.
17
Филипп Генри Шеридан (1831–1888) — американский военачальник, незадолго до смерти получивший высшее воинское звание — генерал армии.