…Эта сцена припоминается мне во всех подробностях.
После занятий я был вызван в кабинет к директору. Здороваясь с ним, я хотел, как всегда, протянуть ему руку: мы не виделись со вчерашнего дня. Но директор даже не посмотрел в мою сторону. Он явно был чем-то раздосадован.
— Андрей Михайлович, вы меня звали? — спросил я.
Директор поднялся из-за стола и начал ходить по комнате из угла в угол, как будто меня тут не было.
Я молча наблюдал за ним: высокий, статный, широкоплечий. Загорелое, с правильными чертами, лицо. Но что-то меня отталкивает в этом лице.
— Вы, Степан Антонович, думаете, прежде чем поставить отметку ученику? — вдруг спросил он, остановившись прямо предо мной.
— Я вас не понимаю, Андрей Михайлович.
— Я спрашиваю: о чем вы думаете, когда оцениваете ответ ученика? Вы соображаете, кому какую отметку надо ставить?
Неожиданно грубый тон директора меня поразил.
Чего он хочет?
— Я говорю о Григораше Штефэнукэ, сыне председателя колхоза.
Ага, вот оно что! Его волнует двойка, поставленная мной сыну председателя колхоза.
— Я ставлю ученикам те отметки, какие они заслуживают, — спокойно ответил я.
Губы директора искривились недоброй усмешкой.
— Какие заслуживают!.. Уж не полагаете ли вы, что лучше меня разбираетесь в оценках? Вы еще без году неделя учитель! Так вот, запомните, Григораш в моей школе лучший ученик.
— Школа эта государственная, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие. — Она принадлежит народу.
— Но я в ней директор. И как директор, я вам приказываю исправить Штефэнукэ отметку, — повысил голос Андрей Михайлович.
— Ах вы приказываете?.. Ну, а если Григораш Штефэнукэ пишет «просьба» через «з» и «этот молодежь»? Ученик седьмого класса, отличник!..
— У нас молдавская школа, и, естественно, что русский язык дается мальчику тяжело.
— Он не готовит уроков, поэтому и тяжело. Я требую от учащихся не больше того, что положено по программе.
На мгновение мы оба замолкаем. Директор так тяжело дышит, как будто пробежал большое расстояние.
— Отметку я ему не переделаю, это было бы преступлением перед государством, — первым нарушив молчание, твердо говорю я.
— Ага, значит, я толкаю вас на преступление?
— Я этого не говорил.
— Хорошо. Довольно! — говорит директор, давая мне понять, что разговор наш окончен.
Вот наглость!
Если я недавно учительствую, так я не имею права даже отметки ставить по своему усмотрению!
Надо, видите ли, соображать, кому какую отметку ставить! Нет, в институте меня не тому учили! Трудно нам будет сработаться с вами, товарищ директор!
После обеда я пошел погулять в село. Разговор с Андреем Михайловичем не выходил у меня из головы. Это была наша первая стычка. Как мог он потребовать от меня такое!
— Добрый день, Степан Антонович!
Я обернулся. А, это Марица Курекь, ученица седьмого класса, с отцом которой я познакомился тогда утром в бригаде. Девочка стояла за невысоким плетнем под грушевым деревом.
— Ты здесь живешь? — спросил я ее.
— Здесь. Бабушка! — крикнула она. — У нас гость. Учитель наш, Степан Антонович.
Почему она решила, что я к ним в гости пришел? Но пусть будет так…
Между деревьями я заметил сгорбленную старушку. Она медленно направлялась к нам.
— Что ж ты в сад не приглашаешь? — попрекнула она девочку. — Милости просим, заходите, Степан Антонович!
Радушный прием радует меня. Я не заставляю долго себя упрашивать. Марица приносит стул и ставит его возле столика. Старуха что-то шепчет ей на ухо. Улыбнувшись мне, девочка убегает. Проворная, легкая, стройная. На ней белое платьице в голубых крапинках. Длинные каштановые косички прыгают по спине.
Как здесь хорошо! От тяжести плодов деревья склоняются почти до земли. Ни один солнечный луч не пробивается сквозь листву. Пахнет спелыми яблоками. Все располагает к покою. И я, наконец, освобождаюсь от неприятного чувства, вызванного столкновением с Андреем Михайловичем.
Дует легкий ветерок. Он перелистывает страницы тетради, которая лежит на столике. Мне бросается в глаза стихотворение, написанное детским почерком. Читаю его. Марица возвращается. В одной руке у нее кувшин, в другой — стакан.
— Это стихотворение ты написала?
— Я знаю, что плохое, — говорит, зардевшись, Марица. — Я, Степан Антонович, не могу найти рифму к слову «сурыде»[3].
Старуха сидит на низеньком пенечке и вяжет перчатку.
— Пейте, Степан Антонович, — просит она.
Муст холодный, только что из погреба. Чудесный напиток!..
Выпиваю еще один стакан. Марица стоит, прислонившись к дереву, и смотрит в сторону. Она робко ждет что я окажу об ее стихах.