Принцип сберегательности снова взял верх, чтобы не уступать своих позиций. Сложнейшая аппаратура современной науки, рентгеновские лучи и биохимические лаборатории охраняют больного от поспешных решений врача. Арсенал этих средств непрерывно растет, и не видно предела его дальнейшим успехам. Тем более странно, как могли современники Вишневского об этом забыть, не увидеть в блокаде новое сберегательное средство. Из ста восьмидесяти случаев спонтанной гангрены сто семьдесят семь были блоком предупреждены; в ста случаях из ста непроходимость кишечника, возникающая на почве спазмы, и отек мозга, как результат тяжелого ранения, проходят без вмешательства ножа. Пятьдесят процентов больных аппендицитом выписываются из больницы, не подвергаясь операции. Это ли не сберегательность? Как могли хирурги это забыть?
Хирург-гуманист
Великое счастье – намечать себе цели и добиваться их. Не многим дано, обернувшись к далекому прошлому, увидеть во мгле былую мечту, ныне блистательно осуществленную. Исполнились чаяния Вишневского, он не стал одним из тех, «которые холодной рукой повторяют заученные манипуляции», никому не удалось из него сделать «ремесленника». Каждодневная практика не ожесточила его, не ослабила горячей любви к хирургии и чувства сострадания к больному.
Перед ним лежит оперированный ребенок. Глубокий остеомиелит[i] привел к тяжелому шоку. Мальчика сняли со стола в плохом состоянии. Потрясенный профессор все время был у постели ребенка. Когда пульс ослабел и замерло биение сердца малютки, хирург со стоном поднялся с места, и все увидели слезы у него на глазах.
– Что ты медлишь, – кричит он сестре, которая вовремя не дала больному мужчине морфий, – ведь ему больно! Вдумайся хорошенько – болит!
Кажется, он ощущает физические муки больного.
– Я не могу разговаривать о чепухе, – отворачивается он от собеседника, – когда у меня лежит больной с пробитой уретрой.
Чего только не сделает он, каких средств не применит, чтобы избавить человека от излишних страданий!
– Придется оперировать, – исчерпав все надежды, с грустью скажет профессор и добавит: – Не беспокойтесь, выбудете здоровы.
Никаких объяснений, расспросы бесполезны, на них не последует ответа.
С утра в операционной начинаются приготовления. Вокруг стола собираются люди в белых халатах, и точно сгущаются напряженная тишина и безмолвие. Торжественно моет руки профессор, строги движения сестры и ассистента. Больной уже здесь, под низко нависшим рефлектором. В напряженном молчании, едва прерываемом шепотом, идет операция. Ни одного ненужного слова: оперируемый не спит, и ничто не должно уязвить его чувств.
Как мало похоже это на то, что можно было видеть порой в прошлом в операционной иной знаменитости.
– Какой у нас сегодня материал? – спросит такой хирург ассистента.
– Грыжа, камень почки и язва желудка, – выложит ему помощник на выбор.
– Готовьте язву желудка.
Он не знает больного и впервые увидит его на столе. В операционной стоит гул оживления. Хирург смеется и шутит, не жалеет ни выдумки, ни остроумия. Сейчас он – артист, операционная – подмостки, а окружающие – ценители его дарования. Глядя на этого весельчака, кто бы подумал, что рядом больной человек? Его вкатили уже спящим, судороги и крики отгремели далеко, в предоперационной, не омрачили самочувствия хирурга.
Одним росчерком ножа, изящным и легким, как бросок акробата, брюшная полость раскрыта. Дальше неожиданно следует заминка, досадная мелочь сковала оператора по рукам. Не совсем рассчитав движение руки, хирург ранил сосуд селезенки. Ассистент едва успевает отсасывать из полости кровь, время уходит, а артисту отпущено минимум его. Не поладив с капризной селезенкой, хирург отхватывает ее целиком. Ничего страшного – организм без нее обойдется. Еще пятнадцать минут, и молниеносная операция окончена. Швы и прочие недоделки завершает ассистент. Завтра хирургу доложат о состоянии больного, а три дня спустя он забудет о нем…
С Вишневским подобное не может случиться. Он до операции истомит ассистента расспросами, сам осмотрит больного несколько раз. «Материал» должен раньше его убедить. Никаких исключений из этого правила.
– Нет значительных и незначительных операций, – настойчиво твердит он себе и другим, – симптомы обманчивы, хирург должен быть всегда ко всему готовым.
Он одинаково готовится к разрезу на пальце и к операции на головном мозге. Кто может поручиться, что вскрытые ткани не обнаружат картины, которую никто не ожидал? Мысль хирурга должна видеть препятствия, готовиться к ним, когда их еще нет. Ассистенты не раз убеждались, как легко их профессор выходит из таких затруднений. Ни капли тревоги, но какая озабоченность! Уверенная рука замирает, ученый напряженно разглядывает рану, короткое раздумье – и операция уже идет по другому пути. Нож спокойно скользит, точно заминка была давно учтена и обдумана. Ему легко принимать внезапные решения, тем более легко, что каноны хирургической практики обычно не связывают его. Он недавно поразил ассистентов неожиданным решением труднейшей задачи. Больной нуждался в трех операциях: на желчных путях, на почке и червеобразном отростке. Трижды подвергнуть человека испытаниям, снова и снова травмировать психику – на это Вишневский не может пойти. Он решился на то, чего никто до него не посмел: одним разрезом одновременно хирург удалил камни из почки и желчного протока и вырезал отросток слепой кишки.
Вишневский никому не доверит «доделки», не оставит больного, пока не наложит последнего шва. Потом лишь начнется обсуждение операции, пойдут расспросы помощников, гостей. Хирург охотно расскажет детали болезни, вспомнит о том, что предполагали и что оказалось на самом деле. Он говорит полушепотом, точно операция длится еще. Похоже на то, что он не отделался от пережитого чувства, напряжение еще не сменилось покоем. Но это не так. Тот, кто знает его, уже разглядел перемену. Умиротворенный удачным исходом, он, обычно взыскательный, строгий, теперь промолчит, простит даже то, чего в другой раз прощать не умеет.
Операция точно связала Вишневского узами крови с больным, он уже не забудет о нем. Ночью раздастся его взволнованный голос в телефоне: «Как больной? Что с ним?» Тревожная мысль не даст покоя в постели, и, полуодетый, чуть свет он снова побежит к телефону.
Утром профессор спросит первого встречного врача: «Что с оперированным больным? Как стул? Аппетит?» Напрасно стал бы ассистент говорить, что больной не находится под его наблюдением. Никаких оправданий! Ему нет дела до того, в чьей палате лежит Иванов или Сидоров. Судьба больного касается всех. Он ничем не гнушается ради больного. Чем менее опрятна область перевязки, тем больше шансов, что хирург сам проделает ее. Вернувшись в кабинет, он выльет на себя флакон одеколона, чтобы полчаса спустя, после новой перевязки, вновь повторить процедуру. Никто не удивится, если профессор на обходе возьмет со столика больного одеколон и обильно польет себе на руки. Эта слабость к изысканным запахам, к аромату духов легко уживается с отсутствием всякой брезгливости к неопрятному больному.
– Терпение, – учит Вишневский помощников, – величайшая добродетель хирурга. Не так важна операция, как умение выходить больного, вынянчить его, как ребенка.
Он собирает больных, которым неохотно дают в клиниках место, и поручает их своим ассистентам. Пусть учатся терпению, проявляют инициативу. Неприятно возиться со свищом промежности. Многократные операции могут результатов не дать, и дурно пахнущий больной на месяцы застрянет в палате. Неприятно, конечно, но хирургию постигают терпением…