— Разденьтесь, отогрейтесь, поешьте. А потом садитесь в кабину одного из самосвалов, поезжайте к следователю Кузьмину, поговорите с ним, — предложил я.
Лицо Аллы Викторовны в эту минуту было очень молодым, растерянным, искренне огорченным.
— Как же это, Сережа?! — медленно выговорила она. — Игнат был таким!.. И как же теперь Катя?! — она поспешно закрылась маленькими, как у девочки, руками, заплакала.
…Хоронили Игната на кладбище старинного таежного села, которое было километрах в десяти вверх по реке от нашего причала.
Кладбище было тоже старинным, с низенькой церковью, сложенной из толстенных бревен. Вокруг нее аккуратными рядами шли могилы местных жителей с деревянными крестами, почерневшими от времени. А в стороне от них было несколько могил с такими же пирамидками, какую сварили мы с Мишей. Рядом с одной из них мы и вырыли могилу Игнату.
Енин и Смоликов сделали гроб. Отфуговали доски, покрасили его, гроб получился почти как покупной. А мы с Мишей Пироговым сварили из прутьев и листового железа невысокую пирамидку. На одной стороне я аккуратно сварочным валиком написал имя и фамилию Игната, даты его рождения и смерти. Пирамидку покрасили красной масляной краской.
Игнат, как и Санька, вырос в детдоме. Отец его погиб на фронте, мать умерла от голода в блокадном Ленинграде. Двухлетнего Игната вывезли по дороге жизни на Большую землю, как тогда было принято говорить в осажденном Ленинграде. Родителей своих он не помнил, переписывался только с сестрой матери, она и сейчас жила в Ленинграде. Я знал, что отец его до войны работал фрезеровщиком на Кировском заводе, а мать была учительницей литературы в школе.
Я сообщил в порт о смерти Игната, получил ответную телеграмму. Хотел написать и в Ленинград тетке Игната, но адреса среди его документов не нашел. Жил Игнат в портовском общежитии. Разговаривая по радио с диспетчерской порта, я попросил сказать его соседям по общежитию, чтобы они нашли среди его вещей теткин адрес и дали телеграмму.
В стенном шкафу нашего мужского кубрика висел выходной костюм Игната, на одной из полок лежали его белая рубашка, галстук, белье. Похудевшая, осунувшаяся Катя аккуратно и любовно собрала вещи Игната в рюкзак, сверху заботливо завернула его брезентовым дождевиком.
Гроб мы застропили веревками, а не тросами, чтобы не поцарапать. Енин высыпал песок в кузов очередного самосвала, потом повернул кран, затормозив грейфер в метре от палубы понтона. Смоликов взял в руки концы веревок, а Енин чуть приоткрыл челюсти грейфера. Смоликов заправил в щель между ними концы веревок, Енин сжал челюсти грейфера, осторожно и медленно приподнял гроб с палубы понтона. Затормозил, проверяя, не выскользнет ли он из веревок, так же медленно понес его к самосвалу.
Я залез в кузов, стоял под дождем, проваливаясь ногами в мокрый и рыхлый песок. Енин мягко опустил гроб на песок, разжал челюсти грейфера, концы веревок выскользнули из них.
Енин кивнул мне и тотчас же, по-рабочему быстро, понес грейфер, все шире разевая челюсти его, на баржу за песком.
Гроб в кузове стоял надежно, я сел рядом с ним на песок, запахнувшись в дождевик. Катя, обеими руками прижимая к себе рюкзак Игната, залезла в кабину самосвала. Шофер тотчас натужно тронул его, самосвал пошел, сильно кренясь и переваливаясь на выбоинах разъезженной дороги. Все остальные, свободные от смены на нашем кране, на других машинах должны были приехать прямо на кладбище.
…Три года назад мы с Игнатом работали недалеко от порта, выгружая пиломатериалы. Сидели однажды ночью на палубе понтона и курили, он вдруг сказал мне:
— Знаешь, Серега, по молодости лет любой мечтает быть полярником или артистом, а уж космонавтом — наверняка! А подрастешь, да потискает тебя жизнь иногда и шершавыми лапами, и станешь понимать, что северный полюс, космос и театр — это, конечно, здорово. Но быть просто нормальным честным человеком… Человеком каждый день, в любой мелочи, чтобы от одного твоего пребывания на земле было хорошо кому-то, тоже задача из самых достойных! Это, порой, потруднее, чем на полюсе или на сцене. Тем более что задача эта задается тебе ежедневно в новых вариантах, и решаешь ты ее всю жизнь. — Игнат спокойно улыбнулся, поглядел на меня большими теплыми глазами: — Вот когда до тебя по-настоящему дойдет такое понимание, вся твоя жизнь получит полный человеческий смысл!
Сам он именно так и жил!..
Задумавшись, я совсем забыл про Аллу Викторовну. Она молча сидела в кузове по ту сторону гроба, держалась за него обеими руками. И дождевика на ней не было… Почему она не села в кабину, ведь в ней трое запросто помещаются?