Тогда-то, в доме Перикла, и сдружились Фидий и Сократ, и ваятель именитый доверил молодому высекать харит для Акрополя. И стал Сократ ходить на Акрополь, высекая из трех кусков снежно-белого мрамора одетых богинь дружбы и радости, помещенных после над входом в пропилеи[50] в самом центре.
…И работая, любил Сократ окинуть взглядом афинские холмы и улицы, где кипела созидающая жизнь, ибо волею Перикла для украшения домов и храмов стекались в город толпы искуснейших чеканщиков, каменотесов, ваятелей, живописцев, ткачей: день за днем двигались по дороге повозки — с пентеликонским[51] мрамором, с драгоценным кедром из Ливана, караваны ишаков из Африки, навьюченных слоновой костью, золотом, черным эбеновым деревом…
И замечал Сократ, что так же, как ремесла, расцветает в городе торговля, соблазняя афинян обилием товаров, изделиями из металла, разноцветных тканей, керамики, оружием, предметами роскоши. А вкус толпы очищают в театре Диониса драматические представления Еврипида и Софокла, и дабы приохотить бедняков к искусству театральных зрелищ, ссужаются собранием для них «зрелищные деньги».
И желая перевеса голосов на холме Пникс, где решали афиняне важнейшие дела, заигрывали с бедняками богачи, устраивая им пиры и угощения. И цвел потихоньку порок, и возбуждалась у народа страсть к вину, водою не разбавленному…
Тайны этой жизни, скрытой от глаз, тянули Сократа окунуться в ее лоно, как тянет к себе запах варева голодного человека. Оставив молоток ваятеля, спускался он к соседу своему, ритору Симону, любившему пиры и разгул больше, чем риторику, и отправлялся с ним на гульбище.
И вкусив из чаши удовольствий винных возлияний и чревоугодия, познал Сократ их низменную сущность и спросил Симона:
— Не потому ли, Симон, нас так прельщают губительные наслаждения, что мы не знаем лучших?
И Симон, мучаясь от прошлого похмелья, сказал:
— Да существуют ли они, лучшие наслаждения, Сократ?
— Думаю, что существуют. Только давай сперва рассмотрим, что такое лучшие наслаждения. Не те ли, вкушая которые, мы пресыщаемся до отвращения, как это случилось у нас с тобой, Симон?
— Конечно, нет, Сократ.
— И которые вдобавок ко всему разрушают наше тело, как это делает вино, воспалившее мои глаза, а нос твой превратившее в сизую сливу…
— Стыдно это сознавать, Сократ…
— А не кажется ли тебе, Симон, что прекрасные статуи, какие, например, ваяет несравненный Фидий, или красота целомудренной танцовщицы, сколько бы мы их ни созерцали, никогда не приедаются и доставляют наслаждения, полезные еще и тем, что способствуют очищению вкуса? Да ведь и от риторского искусства мы тоже получаем наслаждение…
— Клянусь богами, ты прав, Сократ!
— Вот мы и нашли с тобой источник лучших наслаждений, нежели те, что получаем от вкушения порока…
— В самом деле, Сократ! Прекрасное — лучшее из наслаждений!
— А теперь скажи, что ты ощущаешь, если преследуешь умом ускользающую истину? Не возникает ли в тебе при этом некий усладительный азарт сродни тому, который ощущает охотник, преследующий редкую дичь?
— Да, Сократ, ощущение сходное.
— А когда ты настиг ее, эту истину, не испытываешь ли ты ликования, как охотник, сразивший наконец добычу?
— Такую же точно радость, Сократ, испытывал я не раз, выудив из своей головы новую мысль!
И сказал Сократ с улыбкой:
— Вот видишь, Симон, мы отыскали с тобой еще одно из лучших наслаждений — от поиска истины…
Симон же спросил:
— Отчего же, Сократ, тонким наслаждениям ума и духа предпочитают афиняне чувственные удовольствия.
— А отчего и нас с тобой тянуло к тому же самому, до сегодняшнего дня по крайней мере? — спросил Сократ.
И Симон ответил:
— По невежеству, я так думаю, Сократ.
— Клянусь харитами, именно так, Симон! И порок от невежества, и зло от невежества, и неправда от него же!..
— Как было бы хорошо, — сказал Симон, — исцелить людей от этого источника всех зол, невежества!