И в ту же зиму старое несчастье пережил Сократ — чуму, косившую сограждан целый год, так что, не считая великого множества мирного населения, унесла она из гарнизона триста всадников и четыре с лишком тысячи гоплитов; Сократа же мор пощадил, возможно, оттого что, забывая о себе, взялся он снова за крюк и, записавшись в похоронную команду, очищал Афины от гниющей скверны трупов…
И, словно наказание богов-олимпийцев враждующим эллинам, родным по языку, обычаям, вере и взрастившей их всех земле, обрушились на Элладу земле- и моретрясения такой страшной силы, что царь Агис, сын Архидама, двинувшись на Аттику, дошел до Истма и, застигнутый землетрясением, в страхе повернул назад; на многих же соседних островах снесла стихия укрепления, дома, разбила корабли, а жителей, не успевших бежать на высоты, похоронила под обломками…
И, сколько ни молились, ни взывали к олимпийцам афинские жрецы, какие только жертвы не возлагали на храмовые алтари, в тот же мрачный год, шестой от начала войны, вести получали афиняне одну печальнее другой. Там воинственные этолийцы, разбив войска Демосфена[98], загнали их в лес и, запалив его, сожгли пожаром многих воинов; там сиракузяны — в Сицилии — дерзким нападением уничтожили союзный арьергард отряда афинян, напавших на город Инессу; там акарнаны с амфилохами[99], после ухода афинян заключив союз с ампракиотами[100], отпали от Афин; там, рукой подать из Аттики — в Трахинии, — основали вдруг пелопоннесцы крепость — колонию Гераклею и спешно здесь сооружали верфь. В тех же случаях, когда успех сопутствовал афинским войскам — в опустошенной ими Танагре[101], в битве при Олпах, городе амфилохов, и в других местах, — жертвы афинян слишком были велика, чтобы успехи радовали победителей…
Что же касалось Сократа, то более всего его тревожила кровавая междоусобица эллинов: начавшись в Керкире, как чумный мор, перекидывалась она из города в город. Воевали друг с другом сицилийские эллины, продолжали враждовать керкиряне, лесбосцы, аргосцы[102], беотийцы… да и весь остальной эллинский мир был потрясаем междоусобицей. До войны подобного междоусобного ожесточения Сократ не помнил. Теперь же обе партии, стремясь к верховенству и надеясь на помощь извне, призывали чужеземцев, олигархи — спартанцев, демократы — афинян, и это еще больше разжигало вражду.
Будто из распахнутого ящика Пандоры[103], обрушились на эллинские города всевозможные несчастья, ибо война, этот учитель насилия, сорвала с законов все запреты, перевернув в сознании людей само понимание добродетели: и тот, кто, вечно всем недовольный, поносил других, пользовался у вождей доверием, а люди молчаливые вызывали подозрение; любой доносчик, интриган, заранее раскрывший замыслы, чаще всего мнимые, противника, удостаивался похвалы, а уклонявшихся от интриг считали трусами и врагами своей партии. Отомстить за обиду считалось выше, чем простить ее, взаимная верность людей поддерживалась не соблюдением божеских законов, а скорее их попранием. Взаимные клятвы являлись лишь средством выиграть время, чтобы, собравшись с силами, нанести противнику новый удар.
И разумел Сократ, что причина всех этих зол — все в той же жажде наживы и власти, ибо, прикрывшись завесой из красивых слов о «равноправии для всех» и «умеренной аристократии», утверждая, что будто борются за благо государства, главари обеих партий преследовали собственные выгоды. Благочестие и страх перед богатыми словно не существовали и, добившись власти в городе тем или иным путем, партии спешили утолить свою ненависть к противнику; те же из граждан, кто не желал примкнуть ни к той, ни к другой стороне, нередко становились жертвами обеих. Да и в жизни самих Афин охваченных междоусобицей, наблюдал Сократ все большее расстройство; пороки и нечестия цвели, а простота и добродетельность словно исчезли, делаясь предметом поношений. И в этом состязании неразумных страстей с добродетельным разумом одерживало верх невежество, ибо чернь, желавшая возвыситься над людьми здравомыслящими и сдержанными, не брезговала ни доносительством, ни клеветой.
И, в угнетении мрачных мыслей, дабы избавиться от них, откликнулся Сократ охотно на зов афинского стратега Гиппократа и, вступивши добровольцем в его войско, отправился на оборону Делия[104], отбитого у беотийцев, и здесь ждала его радость неожиданной встречи с Алкивиадом, служившим в коннице. Потолковать же было недосуг учителю с учеником, ибо в ожидании беотийцев, идущих на Делий из Танагры, трудились афиняне с зари до зари на укреплении города рвом, земля которого укладывалась в насыпь.