Сократ же, растирая полотенцем свое плотное, иссеченное шрамами тело, спросил лукаво:
— Знаешь ли ты, что такое безделье, женщина?
И Ксантиппа, оправлявшая постели, сказала, косясь на заспанного пасынка, бредущего к ведрам с водой:
— Поживей не можешь?! — После чего ответила мужу: — Безделье — это все равно что дармоедство, непутевая твоя голова!
И сказал Сократ улыбаясь:
— Нет, Ксантиппа. Бездельное время — это сестра свободы. А знаешь ли, что такое свобода?
Ксантиппа же, ополаскивая лицо водой, сказала:
— Ты сам сказал — сестра бездолья!
— Нет, Ксантиппа, свобода — это мать философии.
И, ставя на стол тяжелые кружки, амфору с козьим молоком и блюдо с кукурузными лепешками, ответила Ксантиппа:
— Да уж языком трепать ты умеешь!
— Было бы плохо, если бы я не умел этого делать, — сказал Сократ, садясь за стол возле сына. — Ведь теперь язык — мое единственное оружие.
— Да много ли ты заработал своим оружием! — возмутилась жена, наполнив кружки молоком. — Ты ни единой драхмы в дом не принес! А мое оружие пот! — Ксантиппа показала жилистые руки. — Вот этими руками я целыми днями пластаю в саду и в огороде, за вами с Лампроклом хожу, как за малыми детьми. Да вы бы с голоду сдохли, если бы не это вот оружие! Ты же, хоть в войну, хоть теперь, воды ведра не принесешь. Плетень вон завалился — не поправишь! Чтоб ты лопнул со своей философией! — И, завернув с собой лепешки в холстину, кинулась Ксантиппа в сарай, чтобы взять бечевку для подвязывания лозы.
Тут-то и появился в распахнутой калитке Алкивиад в своем лазурном хитоне с египетским орнаментом и весело сказал, помахивая эбеновым посохом:
— Мир дому твоему, Сократ!
И в ответ на приглашающий жест учителя сесть остался стоять и прохаживаться взад-вперед, говоря:
— Опять твоя Ксантиппа бранится?
— Женщина, Алкивиад, гневается, дабы вызвать ответный гнев, это вроде взаимности в любви, — ответил Сократ.
Ксантиппа же, выходя с мотком бечевки и не замечая Алкивиада, которого считала за распутника, турнула пасынка из-за стола, говоря:
— А ну, сейчас же новый хитон надень! Через город пойдем. Пусть видят в тебе парня достойного, а не рвань-голытьбу, как твой непутевый отец!
Алкивиад же, поглядывая на Ксантиппу, беззвучно смеялся.
И, собрав в корзину все необходимое, спросила Ксантиппа, метнув на мужа взгляд своих черных, сверкающих глаз:
— Ты придешь на подвязку лозы?
— Если не представится дела важнее, — мирно ответил Сократ.
И, выходя с корзиной в руке за Лампроклом, бросила Ксантиппа за калиткой:
— Ладно! Ужо попросишь у меня пожрать, шалопут ты этакий!
И когда Ксантиппа с пасынком ушли, Алкивиад спросил:
— Как ты можешь, Сократ, унижать себя такой сварливой женщиной?
И Сократ сказал, допив молоко:
— Сварливая жена для меня все равно что для тебя норовистые кони: ведь, одолев такого коня, ты легко справляешься с остальными. Так же и я на вздорном нраве Ксантиппы учусь обхождению с норовистыми людьми.
Алкивиад же, вспомнив, зачем он пришел, сказал, похаживая и тщеславно улыбаясь:
— Как бы ты посмотрел, Сократ, если бы я, занявшись государственными делами, предложил избрать себя на какую-либо высшую должность? Ведь из наших архонтов, стратегов песок сыплется, потому-то и не способны они, избавив страну от лишений, вернуть Афинам славу первого города Эллады…
И Сократ сказал:
— Но разве возраст определяет пригодность человека к высшим должностям, а не уменье разумно управлять делами?
— Об этом-то я и хотел спросить тебя, Сократ: что значит уметь разумно управлять делами государства и гожусь ли я для этого?
Сократ же, подумав, сказал:
— Пожалуй, лучше ответить на это словами мифа, который я слышал от софиста Продика, когда в молодости брал у него урок красноречия.
— С радостью тебя послушаю, Сократ, — кивнул Алкивиад.
— Только сядь сперва, ради богов, — попросил его Сократ. — Я не умею говорить, когда передо мной стоят навытяжку, как подданные перед царем…
И когда Алкивиад присел на лавку, опершись на край стола своим могучим, как у Геракла, локтем, Сократ продолжал:
— «Геракл на распутье» — так называется миф. Так вот, когда Геракл, достигнув юношеских лет, спрашивал себя, по какому из путей ему пойти дальше, явились перед ним в образе двух прекрасных женщин Порок и Добродетель, и каждая из них принялась расхваливать свои достоинства, черня свою соперницу. И, выслушав обеих, понял Геракл, что удовольствия порока, хотя они и легко достижимы и на первый взгляд сулят человеку счастье, на самом деле скоротечны и чреваты множеством несчастий для его души и тела; добродетель же — единственно разумный путь для ищущих счастья, ибо она не разрушает, а укрепляет тело идущего по этому пути, а душу его радует благодарностью тех, кому он делает добро. Но есть у добродетели одно большое неудобство: путь этот долог и труден необычайно, ибо требует от человека жить меньше для себя и больше для других, а на такое способен далеко не каждый. И в пояснении того, что добродетельный путь требует еще умения, сказала добродетель-женщина Гераклу вот что: «Из всего, что существует доброго и прекрасного, боги ничего не даруют человеку без забот и труда. Так что если ты, Геракл, желаешь благодетельствовать людям землепашеством, извлекая из него обильную жатву, трудись в поте лица своего на земле; если хочешь получать богатства для людей из стада ты должен заботиться без устали о стадах; если ты стремишься к добродетельной славе во время войны, чтобы нести свободу друзьям и защищать сограждан, ты должен изучать военные науки и упражняться неустанно в их применении; если же ты хочешь заслужить уважение родного города, ты должен благодетельствовать городу: если же мечтаешь о благодарности со стороны Эллады, добро ты должен делать всей Элладе».