— Это почему же?
— Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.
И Ликон, усмехнувшись, спросил:
— Выходит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее терпеть ее?
— Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.
И, встав перед Сократом, сказал возмущенный Ликон:
— Выходит, если человек несправедливо стал тираном, а его схватили, оскопили, истерзали всевозможными пытками, да еще заставили смотреть, как пытают его детей и жену, а в конце концов распяли или сожгли на медленном огне — в этом случае он будет счастливее, чем если бы ему удалось спастись и стать тираном и править городом до конца дней своих, поступая как вздумается и возбуждая зависть сограждан?
И сказал Сократ:
— По-моему, Ликон, человек несправедливый и преступный несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит от возмездия и остается безнаказанным. Поэтому-то я и считаю, что для того, чтобы оправдать несправедливость собственную или своих родителей, детей, отечества, красноречие нам совершенно ни к чему. Вот разве что кто обратится к нему с противоположными намерениями, — чтобы обвинить прежде всего самого себя, а затем любого из родичей и друзей, кто б ни совершил несправедливость, и не скрывать проступка, а выставлять его на свет: пусть провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы упорно убеждать самого себя и остальных не страшиться, а крепко зажмурившись, сохранять мужество, как в те мгновения, когда ложишься под нож или раскаленное железо врача, и устремляться к благу и прекрасному, о боли же не думать вовсе; и если проступок твой заслуживает плетей — пусть тебя бичуют, если оков — пусть заковывают, если изгнания — уходи в изгнание, если смерти — умирай, и сам будешь первым обвинителем, и своим и своих близких. Вот на это и употребляй красноречие, чтобы преступления были до конца изобличены, а виновные избавлены от величайшего зла — от несправедливости!
И, с яростью ударив по столу кулаком, заорал Ликон:
— Хватит! Я не позволю дольше издеваться над величайшей святыней государства — риторским искусством!
И тогда вскочил из-за стола Платон и со словами:
— На грубость я привык отвечать грубостью! — схватил Ликона за шиворот и вытолкнул его разжиревшую тушу в дверь.
И хохот гостей приветствовал поступок Платона, и хозяин сказал, подняв бокал:
— Выпьем, друзья, за новую победу Сократа!
Критон же, перегнувшись через стол, шепнул Сократу:
— Боюсь, дружище, что эта победа слишком дорого тебе обойдется. Да и Платон оказал тебе плохую услугу…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Сократ.
— Ты будто дитя, Сократ. Разве ты забыл, что Ликон — лучший друг Анита?..
И Сократ, рассмеявшись, сказал:
— Тебе все козни врагов мерещатся! Выпей-ка лучше вина, Критон!
И кончили спор друзья умеренным возлиянием.
…И то, чего Сократ по старости лет и спокойствию совести своей не ожидал, но чего опасался Критон, знавший хорошо коварство врагов Сократа, свершилось вскоре же: Анит, Мелет и Ликон, объединившись, подали на Сократа в суд, обвинив его в непочитании богов и порче молодежи.
Когда же именитейший на всю Элладу ритор Лисий, собравшись защищать Сократа, показал ему заранее написанную речь, мудрец, ознакомившись с ней, сказал: «Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая». «Как же хорошая речь может быть неподходящей?» — удивился Лисий. И Сократ сказал: «А разве прекрасные наряды были бы подходящи для меня?»
И пришел к нему государственный вестник и повел его на суд афинян…
Глава восьмая
ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ
Цикута окончательно сделала Сократа великим.
ввели Сократа в здание суда, огороженное с четырех сторон, но открытое сверху, где прямо на земле сидело несколько сот галдящих афинян и многие из них лузгали орешки, выплевывая кожуру в спины соседей; судейское же место впереди обозначал квадрат подстилки из кошмы и две конусные кучки камешков, одна — белых, а другая — черных.
И, усевшись калачиком против судейского места, поближе к поджидавшим его друзьям, Критону, Эсхину, Симону, Симмию, Критобулу, Платону и Аполлодору, улыбнулся им Сократ своей спокойной лукавой улыбкой и как-то незаметно погрузился мыслью в разрешение давно его занимавшей загадки того, что есть народ и в чем его отличие от скопища толпы. И унесся в эти мысли так далеко, что не видел и не слышал, как вошли из боковой калитки судьи в черных хитонах и, усевшись на кошму, открыли суд, и только как сквозь сон увидел выступившую из толпы сидящих фигуру Мелета в красном одеянии и с длинным свитком обвинительной речи в руках, но смысл того, что он зачитывал, стал доходить до Сократа не скоро и лишь тогда, когда осознались слова обвинений. Мелет же, упиваясь звуками собственного голоса, читал, как читают декламаторы в театре: