И, опасаясь, как бы афиняне не провозгласили своего любимца тираном[136], поспешили тайные противники героя спровадить его в море для разгрома союзника Спарты, Ионии. И, снарядив Алкивиаду сто триер, устроили ему Афины пышные проводы…
И, вглядываясь в земляков, сейчас ликующих, а завтра негодующих, сегодня славящих своих вождей, а завтра проклинающих, сегодня сдержанных и мудрых, а завтра безрассудных и разнузданных, сегодня добродетельных, завтра злонравных, таких разноречивых и непостоянных, как дети в запале уличной игры, Сократ все чаще вопрошал: «О, боги! Что же есть народ?.. Что превращает разумную массу людей в стадо баранов, в нерассуждающую толпу? Отчего даже самый разумный, угодив в толпу, следует ее слепым страстям, сам заражаясь ими? Почему один и тот же народ от речей ораторов и вожаков преображается то в скопище все сокрушающих варваров, то в надежный бесстрашный заслон родных святынь?» И, не найдя ответа в разуме своем, сокрушался: «Но если я не знаю, что такое народ, как могу я указывать людям, образующим народ, дорогу к добродетели?»
И в эту-то пору сомнений Сократа Херефонт, преданнейший ученик его, тайком пробравшись из Афин в Фокиду, явился в Дельфы и, совершив омовение у Кастальского ключа[137], вошел в храм Аполлона, желая спросить у оракула, есть ли кто на свете мудрее Сократа. И пифия, отпив глоток воды из священного ручья Кассотиды и пожевав листочки священного лавра, уселась в сокровенной части храма на треножник золотой, поставленный над трещиной в скале, и, закатив глаза, принялась выкрикивать слова, понятные только жрецам; и дельфийские жрецы, угадывая волю высших священнослужителей всех эллинских храмов, так огласили пророчество:
«В мудрости никто не сравнится с Сократом!»
И отправился домой ликующий Херефонт, и, войдя в Афины при закате солнца, направился прямиком к Сократу, возглашая встречным:
— Дельфийская пророчица нарекла Сократа мудрейшим!..
И, найдя учителя сидевшим дома на крылечке, сказал Херефонт:
— Сократ, я вернулся из Дельф и привез тебе весть: пифия сказала, что никто не сравнится с тобой в мудрости!
И Сократ, удивившись, спросил:
— Не путаешь ли ты, Херефонт?..
— Клянусь Аполлоном, Сократ, таково божественное пророчество…
И, усаживая рядом Херефонта, рассмеялся Сократ:
— Поистине достойна удивления воля богов-олимпийцев. Да какой же я мудрец, скажи на милость, если я знаю только то, что ничего не знаю?!
И Херефонт сказал:
— Да разве может ничего не знающий владеть наукой отыскивать истину, как этим ты владеешь!
— Никакой иной наукой, дорогой Херефонт, я не владею, — возразил Сократ, — кроме одной — наукой противоречия.
— И все же, мне думается, боги, даже устами пифии, солгать не могут.
— Ксантиппа! — закричал тут Сократ, оборотясь к раскрытой двери дома. — Подай-ка нам с Херефонтом по чаше вина во славу богов!..
…К утру весть о дельфийском пророчестве облетела весь город, но толпы афинян, устремившихся к дому Сократа с радостными поздравлениями, там его не нашли: Сократ спрятался у Критона.
Глава шестая
ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН
Тридцать тиранов окружали Сократа — и не сломили его мужества. — Разве дело в том, сколько господ? Рабство всегда одно! Кто его презрел, тот и в толпе повелителей будет свободен.
хотя Сократу возбранял его даймоний заниматься политикой, пришлось и ему, дабы уважить избравших его земляков, послужить не только философской, но и гражданской истине на посту высоком и почетном — притана[138] в тяжкую пору военных неудач.
Тяжело приходилось афинянам как никогда, ибо вовсе развалился Морской союз, и Афины сражались один на один со спартанцами и помогавшими им персами. И терпели афиняне поражение за поражением, и крупнейшее из них — у мыса Нотий[139], где спартанский полководец Лисандр потопил немалое число афинских кораблей; не оправдал надежд и всеобщий любимец Алкивиад: ему хотя и удалось разбить ионянский флот у острова Андроса[140], но ни сам Андрос, ни остров Хиос покорить не сумел, а значит, из войны, как обещал, Ионию, не вывел.
И раздраженные неудачами афиняне ожесточились до того, что даже пленных эллинов нередко обращали в рабство, а то и казнили, а тем, кого оставляли в живых, было решено по совету стратега Филокла отрубать большой палец на правой руке, дабы могли они быть гребцами, но не копьеметателями; и тот же Филокл, захватив однажды два вражеских корабля, приказал плененных матросов живыми сбросить в пропасть.
И не радовали афинян редкие военные успехи, так что, когда, с великим трудом снарядив последние сто десять триер (экипажи которых набирали даже из метеков и рабов с обещанием дать тем и другим право гражданства)[141], вышли афиняне в море и в сражении у Аргинусских островов[142] разбили вражеский флот, потопив девять из десяти спартанских кораблей и шестьдесят кораблей их союзников, в Афинах вместо ликования потребовали судить одержавших победу стратегов, обвинив их в святотатстве.
Святотатство же стратегов заключалось в том, что из-за сильной бури, разразившейся после сражения, не сумели они ни тонущих сограждан спасти, ни погибших подобрать, дабы их похоронить, как то предписано религиозным обычаем.
Когда же вернулись стратеги домой — шестеро из десяти, ибо остальные предпочли отсидеться пока что за морем, — то демагог Калликсен и четверо других обвинителей потребовали в нарушение закона[143], приговорить огульно всех стратегов к смерти.
И оказались в числе обвиняемых стратеги Аристократ и младший Перикл, только что похоронивший мать, Аспасию, до конца своих вдовьих дней посвящавшую себя воспитанию сына. И как ни доказывал Сократ, обращаясь к Собранию, незаконность огульного суда над стратегами, как ни упрекал сограждан в неблагодарности по отношению к Аристократу, которому обязаны в свержении «Четырехсот», как ни упрашивал пощадить, хотя бы из почтения к светлой памяти Перикла, единственного сына его, — никто и слушать не хотел. И тогда сказал Сократ галдящим афинянам с укоризной:
— Афиняне! Вы же счастливые победители, а не несчастные побежденные! Зачем же вам творить несправедливость, подвергая казни тех, кто принес вам победу?..
И потонули слова благоразумия в неистовых выкриках, топоте и свисте, и скорые на расправу афиняне стали слать угрозы Сократу и поддержавшему его Ферамену привлечь к ответственности заодно и их, чтобы-де не противились воле большинства.
Сократ же, безразличный к угрозам, властью, данной ему в тот день как дежурному притану — эпистату, — пресек беззаконие, и судилище не состоялось.
Но афиняне, в предчувствии поражения в войне охваченные подозрительностью, в каждом должностном лице готовые видеть предателя, не угомонились, и на следующий день при другом, более сговорчивом эпистате, скорое на расправу Собрание проголосовало за смертную казнь всем шестерым, не пощадив и Перикла-младшего. И бросили закованных стратегов в тюрьму, выбитую в скалистом подножии холма Пникс, и в урочный час, на рассвете, простившись с рыдающими родственниками, выпил каждый узник чашу с цикутой[144].
И говорил Сократ друзьям, сетующим на бессмысленную злобу афинян: «Разве вы их не знаете? Удовлетворив свою мстительность, они начнут теперь горько раскаиваться». И Сократ оказался прав: афиняне вскоре же раскаялись и повелели злобных обвинителей схватить, дабы привлечь их за обман к ответу, да только те успели бежать[145]. И, раскаявшись в жестокосердии, раскаялись потом в великодушии, что увенчали золотым венком и непомерной славой Алкивиада, негодуя на недавнего любимца, что медлит он разбить Лисандра, и грозили покарать его, не приняв и во внимание, что не снабдили его флот ни деньгами, ни продовольствием.
136
В древности понятие «тиран» имело двоякое значение: тираном называли и незаконно захватившего единоличную власть в государстве, а также и любого правителя, отличавшегося личной жестокостью.
138
Афинский Совет Пятисот делился на десять «пританий» по 50 человек, каждая из которых по очереди председательствовала в Совете в течение 1/10 года.
141
Метеки — поселенцы, иногородние по рождению, но живущие в Афинах и потому считавшиеся неполноправными.
143
Специальным постановлением народного собрания (так называемая «Псефизма Каннона») требовалось, чтобы дело каждого обвиняемого рассматривалось отдельно.
145
По свидетельству историка Ксенофонта, главный из обвинителей-стратегов, Калликсен, получив позднее возможность вернуться в Афины, умер голодной смертью, всеми ненавидимый.