И, узнав о недовольстве афинян Алкивиадом, подняли его помощники мятеж на кораблях, бросивших якоря для добычи продовольствия у Эгоспостамов[146] и отрешили стратега от должности.
Алкивиад же, видя намерение сограждан броситься в бой к стоявшему на рейде флоту Лисандра, стал уговаривать и умолять их не спешить, ибо нет на берегу Эгоспостамов ни гавани надежной, ни крепостных сооружений на случай отступления, и предлагал, пока не поздно, сменить негодную позицию. Но не слушали его мятежные матросы и, бросив ему в лодку личное его оружие, высадили на берег. И, кляня судьбу свою, бежал Алкивиад в Вифинию[147], к персидскому сатрапу Фарнабазу, просить через него у Атаксеркса для Афин военной помощи, надеясь в случае успеха вновь завоевать любовь народа.
И, не прислушавшись к голосу разума, вещавшего устами Алкивиада, остались у Эгоспостамов афинские корабли и приняли бой, и были разбиты Лисандром наголову; лишь восемь триер, ускользнувших в суматохе сражения, добрались до Афин с горестным известием.
И не успели афиняне оплакать страшную потерю и погибших в битве родичей, как флотоводец Лисандр, в отместку за жестокости Филокла казнивший при Эгоспостамах всех афинских пленных (и самого Филокла среди них), двинул корабли в Пирей и осадил Афины, а гоплиты спартанского царя Павсания блокировали город с суши. И, сжатые в кольце, не видя помощи извне, сдались изнуренные голодом афиняне.
И со всеми вместе горевал Сократ утратам родины, ибо, обреченные принять условия врага, распустили афиняне Морской союз, признали верховенство Спарты над Элладой, а детище Перикла, Длинные стены, подвергли разрушению…
Горче же всего была потеря демократии, ибо настояли победители, Лисандр с Павсанием, чтобы власть в Афинах взяли тридцать «лучших», олигархов. И утвердилось в городе правление «Тридцати», нареченное народом властью «Тридцати тиранов». Возглавил же олигархическую тиранию, вынырнув из политической тени, властолюбивый Критий, и одно условие поставил спартанскому царю — уничтожение того, кто может вернуть афинянам свободу, — Алкивиада. И через Спарту отдан был наказ союзнику спартанцев Атаксерксу, а от него — сатрапу Фарнабазу убить Алкивиада.
Изгнанник же Алкивиад в ожидании обещанной персами помощи скрывался во фракийском лесу, в своем укрепленном бревенчатом доме, и ночью, когда он спал в объятиях любимой, Тимандры, наемники сатрапа Фарнабаза, не рискуя взять укрепление штурмом, подожгли его со всех сторон. И когда Алкивиад, обмотав вместо щита свою левую руку плащом, а голову укутав одеялом, вдруг выскочил из пламени с мечом в одной руке и закутанной в тряпье Тимандрой в другой, в страхе отшатнулись от него наемники под защиту деревьев. И тогда Алкивиад, откинув Тимандру в кусты, встал спиной к пожарищу и, подняв свой меч, крикнул в лесную чащобу:
— Эй, вы! Если в ваших жилах кровь бойцов, а не вода убийц, выходи сразиться с афинским воином!
Но градом стрел ответили убийцы, и, проколотый летящей смертью, упал Алкивиад…
А наутро, умаслив любимого благовониями, обернув его в белые одежды и водрузив на чело венок из листьев тамариска, похоронила его афинянка Тимандра и с печалью в душе тронулась в путь на родину.
И, услышав о конце Алкивиада, пожалел его Сократ, сказав друзьям: «Вот человек, в ком боги столько намешали всякого, и добродетельное и порочного, что хватило бы на десятерых обыкновенных людей. Для врагов он был непобедим, его сгубили собственные страсти. Умей он властвовать собой, он мог бы стать для афинян вторым Периклом. Мир праху его!»
И ревностно следил Сократ за другим великим честолюбцем, Критием.
Начав с убийства, глава «Тридцати» уже не мог остановиться, ибо страх быть низвергнутым каким-либо противником, боязнь убийц и отравителей толкали его на новые злодеяния, все более кровавые, так что многие вожди демократии и даже видные противники Крития из олигархов бросали семьи и бежали из Афин куда глаза глядят. К тому же устранение врагов выгодно было для Крития обогащением: ведь изъятое у казненных имущество прежде других попадало в его алчные руки. И, оградив себя от случайностей надежной охраной, а власть свою — доносительством сикофантов[148], стал Критий недоступен даже для своих сторонников, и когда более уравновешенный и мудрый Ферамен, второй человек в правлении «Тридцати», осмелился спросить у Крития, не слишком ли много жертв и не пора ли прекратить судилища и казни, глава тирании сказал с колкой усмешкой:
— Ты очень наивен, Ферамен, если полагаешь, что только единоличная тирания требует жестких мер для своей защиты. То, что нас тридцать, а не один, нисколько не меняет дела.
Когда же Ферамен, противник как крайней демократии с ее зависимостью государственных дел от стихии толпы, так и крайней олигархии с ее ущемлением свободы и жестокостью, дерзнул открыто выступить в совете «Тридцати» за установление умеренной олигархии, сказав:
— Я прежде был и теперь остаюсь сторонником такого правления, чтобы власть принадлежала тем, кто в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжелом вооружении[149]. И, чтобы исключить возможность мятежа, вызванного нашими крайностями, я предлагаю расширить совет «Тридцати» до возможно большего числа имущих граждан! — Критий, возмутившись, здесь же обвинил Ферамена в предательстве, ссылаясь на то, что он, Ферамен, толкает совет нарушить волю спартанцев, установивших власть «Тридцати», и тем самым ставит под угрозу независимость Афин…
И, обвинив в предательстве, двадцать девять тиранов лишили Ферамена прав гражданства, распространявшихся — по указу «Тридцати» — всего на три тысячи свободных.
И строптивый Ферамен, лишившись гражданства, уже без суда был приговорен тиранами к смертной казни…
Сократ же, сидевший в это время у портика, на агоре, и занятый беседой с Эсхином и Симмием, увидев Ферамена, в окружении усиленной охраны ведомого в тюрьму, кинулся с обоими учениками к нему и, громко созывая граждан на помощь, пытался вырвать узника из рук тюремных стражей. Но Ферамен, примеры стойкости бравший с Сократа и мужественно сносивший приговор тиранов, сказал:
— Я глубоко тронут, друзья, вашей дружбой ко мне и мужеством вашим. Но для меня было бы величайшим несчастьем, если бы я оказался виновником смерти столь благородных людей. Прощайте!
И Сократ с учениками, не видя помощи запуганных граждан, отступились от стражников.
И, услыхав затем, что смерть встретил Ферамен спокойно и даже насмешливо, что, осушив бокал с цикутой, он выплеснул остатки отравы на пол, как делают возлияние богам афиняне на веселых пирушках, сказав при этом: «Это я дарю моему ненаглядному Критию!» — узнав об этом, восхитился Сократ стойкостью Ферамена и заметил друзьям:
— Он был не только «прекрасным и добрым»[150], и не только мудрым государственным мужем, он был к тому же самым мужественным в сопротивлении беззаконию, а это важнее всего в добродетели! Мир праху его!..
И в ту же пору напасть пристала к доброму другу Сократа, Критону, кто в самые черные дни войны и блокады не раз спасал Сократову семью от голода. Напасть же заключалась в том, что начали преследовать его сикофанты Крития; и седобородый, лысоватый уже от прожитых лет, но моложавый лицом Критон признался однажды Сократу:
— Одолевают меня сикофанты, Сократ, спасу от них нет. Куда ни пойдешь, они за мной увяжутся. Где ни присядешь — и тут же они. То попрошайкой прикинутся, то затешутся среди гостей хозяина, пригласившего меня на обед, то нагло лезут в друзья, оглядываясь но сторонам, и нашептывают на ухо мне проклятия Критию, печалясь об утраченной нами свободе. Играют простачков, мошенники, не хуже актеров, и все это затем, чтобы выудить у меня ненароком какое-либо неосторожное слово. Я уж и на улицу боюсь выйти…
149
Ферамен выступал за наделение политическими правами лишь имущих граждан, минуя свободных бедняков.