— Но я не наказывал вас! Наоборот, я дал вам земли, чтобы вы разбогатели, и дома для ваших семей! — воскликнул царь.
Мужчина продолжил:
— Благодарим тебя за твою доброту, о великий Сулейман. Но вдали от родины мы чувствуем себя в тюрьме. Позволь нам вернуться. Мы предпочитаем вновь обрести свой край песков и камней, для нас он лучше Кашмира[26]».
А где был мой Кашмир? Иногда я спрашивала себя: где моя настоящая жизнь, здесь или в Европе? Мне недоставало комфорта, удобств, фильмов. А больше всего дружбы. К счастью, электронная почта позволяла мне поддерживать контакт с подругами, оставшимися во Франции. Мы об этом мало говорили с Шахзадой. Настоящая дружба, особенно между женщинами, была для него чем-то абстрактным. Но семья… Он удивлялся, что я ему никогда о ней не рассказывала. Как можно прожить без семьи? Я не захотела обманывать: «Я не общаюсь с родителями. Я поссорилась с ними и без них чувствую себя хорошо».
У моих родителей не было новостей обо мне уже десять лет, с того самого дня, как я ускользнула от них: я не хотела быть на них похожей. В моем детстве было немного любви. Я не помню, чтобы хоть раз мать или отец наклонились ко мне с вопросом: «Как дела в школе?» или «Что с тобой, моя рыбка? Иди ко мне, расскажи, чем ты огорчена». Нет, мой старший брат и я имели право на минимум: накормлены, опрятно одеты, вовремя отправлены в школу… Может, любовь и присутствовала во всем этом, но просто они не знали, что с ней делать. Это как если бы они были инвалидами. Это я могла бы им простить. Но я не могла забыть, что мой отец изменял матери, которая в свою очередь делала вид, что ничего не происходит, — и так испортила свою жизнь.
Моя жизнь началась вдали от них. Я уехала в свой Кашмир. Они больше не существовали, так как я никогда не вспоминала о них.
Но прошлое оставило свои следы. Оттуда шел мой страх оказаться недостойной любви, страх быть обманутой. Внутренний голос, возникший слишком поздно, шептал мне: «Если умрешь сейчас, о чем несделанном ты пожалеешь?» Я создала себя вопреки им. И благодаря им, в конце концов.
Концепция семьи в представлении Шахзады была противоположна моей. Безразличие, которое я проявляла по отношению к родителям, было ему непонятно. Он слушал меня, не перебивая, потом сказал: «Это очень нехорошо. Надо общаться с родителями, Брижитт, я прошу тебя им позвонить». Он был прав, но эта правда не находила отклика в моей душе.
Однажды вечером я все же позвонила. Трубку подняла мать. Она не узнала мой голос, мое имя ей ни о чем не сказало: «Вы, должно быть, ошиблись номером». Я повторила: «Это Брижитт». Долгое молчание, потом восклицание. Она была взволнована. Я же ничего не чувствовала.
Я многое поняла благодаря этому звонку. Все эти годы родители следили за моей судьбой, они знали, что я работаю в Афганистане в опасных условиях. Как они это узнали? Я их об этом не спросила. Они жили теперь в Арьеже, где потихоньку старели в одиночестве. Как и я, мой брат решил сжечь мосты. Их любимчик. Это, наверное, было потрясением для них. Мать сказала, что больна раком.
Это внимательное наблюдение за моей судьбой, о котором я не знала, их незаметное участие, их болезни должны были бы меня растрогать… Но этого не произошло. Я закончила разговор словами: «Я скоро вас навещу». Она показалась мне довольной. Я представила отца, стоящего рядом с ней навострив уши и задающего вопросы, которые мать мне и озвучивала… Я положила трубку. Пустота. Я так иссушила свое сердце, что оно превратилось в камень.
Изнуряющая июльская жара нависла над Джелалабадом, когда мы отправились во Францию. Шахзада был счастлив. Эта встреча с моими родителями была для него важной формальностью, как и мой визит в его деревню. Она была этапом, которого не хватало в процессе сватовства: нужно спросить разрешения у обеих семьей, как того требует традиция. В поезде, который вез нас в Тулузу, он начал икать, и эта икота никак не прекращалась.
Я различила родителей издалека среди толпы на вокзале Мотабио. Они постарели. Отец поседел. Все такой же представительный, но куда делось его великолепие? В его облике появилась какая-то хрупкость. Сколько ему могло быть лет? Семьдесят пять? Восемьдесят? Я не помнила. Что до матери, она — тоже седая, маленькая — обняла меня и очень обрадовалась. Эта простая женщина многое повидала. Словно при вспышке, я увидела ее в молодости, еще не состарившуюся, когда я пыталась ее расшевелить, заставить восстать.
Я представила им Шахзаду, они улыбнулись ему, пожали руку. Они были рады. Уф, слава богу. С моим отцом можно было ожидать чего угодно. В Тулузе мы провели вместе день, а потом и ночь. Я заказала две комнаты в отеле, мне не хотелось ехать к ним в Арьеж. Идея этой близости была для меня невыносима. Но, как многие старики, отец хотел спать в своей постели и никак не соглашался. Я отказывалась разрешить ему сесть за руль его старенького «мерседеса» и ехать ночью по горной дороге. А если у него опять будет сердечный приступ, как с ним раньше уже случалось? Наутро он сказал мне, немного насупившись: «Все же приезжай домой». Я согласилась. Раз все шло хорошо и мы не говорили о прошлом, оставив призраки в покое, почему бы и нет?