– Хорошо, сестра. Ну кто что спросит у сестры Сони?
– А не испытываешь ли ты, сестричка Сонечка, других чувств к братику Толику? Не братских, а мерзких? Не мечтаешь ли ты об обезьяньей случке? – спросила Ира.
– Я испытываю, сестрица возлюбленная, много чувств к братцу Толику. И хочу его спасти от мирской скверны, и дать ему всю любовь, которую могу. И, помолясь Госпоже Боже, обцелую создание Её-Их, и в губы, и в пупок, и червь его мерзкий успокою в своих устах, потому что он создан таким и не виноват в мерзости своей. А про то, что ты спрашиваешь, отвечу истинно, что нет у меня мыслей об обезьяньей случке, потому что, я верю, что благодать меня защищает, истекающая от Мати, Дочи, и Святой Души, которая передается через нашу сладкую Свами – и не мечтаю я о случке и в жалейку мою его червя впустить мне было бы так же мерзко, как поцеловать аспида.
И посмотрела на Иру – почти как смотрит сама Свами, почти как лики с икон.
До чего же здорово говорила Соня. А ведь почти ровесница Клавы. Потому что уже пожила в семье, потому что привыкла ходить, учить истине.
После такого ответа больше никто ничего спрашивать у Сони не стал.
– Очень хорошо, сестра Соня, – сказала Свами. – Благодать льется из твоих золотых уст. Но заметьте, сестры и братья, сегодня вылилась правда у тех, кто причастен больше к новой сестре нашей Калерии. Братик Валерик – верный ее боровок, сестрица Соня – первая сестра и наставница, братик Толик – через сестрицу Соню. Значит вопросы есть и к сестре Калерии.
Клава поняла, что ее выход.
Она встала рядом с Соней, сбросила свой серебряный плащ, давно уже не стыдясь раздеваться при всех – почти сутки!
– Вот и Калерочка наша, – сказала Свами. – А жалейка-то припухлая. Мало, Валерик, бальзама кладешь своей сестричке. Скажи сначала мне, сестра Калерия, как тебе в новой семье показалось?
– Ой, сладкая Свами, так хорошо, так светло. Позвали когда хором Госпожу Божу, я вся прямо как взлетела! И все любят так, все целуют.
Клава говорила чистую правду, в эту минуту ей очень-очень нравилось всё. Но и немного она наигрывала, чтобы понравиться и Свами, и всем.
– Лучше чем прежде в мирском доме?
– Конечно, лучше! Дома – гадость одна.
– А папа твой мирской к тебе в трусы не лез, сестричка? – спросил горбун Григорий.
– Конечно, лез. Полезет ко мне, а потом к матке перелезет! И пьяный, и вообще.
Примерную правду она говорила, но получалось как-то не так. Почему-то похоже получалось как у Толика про пепси. Здесь – иначе говорят, как Соня, но Клава не умела.
И Свами перевела вопросы в другую сторону.
– А вот ты, сестричка, с нами первый день, многого еще не понимаешь, как мы живем, вот и скажи просто, как новенькая: что ты думаешь про Валерика, который рассказал, что мечтает запустить своего мерзкого червя в меня, свою матерь духовную, через которую с ним сама Мати небесная говорит? Что ты про это думаешь? Да и брат Григорий поведал похожее.
Клава не знала, что ответить. По школьной привычке надо было не выдать товарища, заступиться, но ведь здесь, если начнешь вилять, и сама в виноватых окажешься! Да и Свами всё понимает – виляй не виляй. И лики со стен и с самого потолка пронзают насквозь иссиними очами.
– Он правду сказал. А что хочет ход червем сделать – все мальчишки иначе любить не умеют. Если хочет – значит любит тебя, сладкая Свами. Ты такая!.. Такая, что тебя нельзя не любить. Даже невозможно. И я тебя очень люблю.
– Но ты ведь не хочешь, как он?
– Так у меня же нет совсем, – и Клава показала рукой, где у нее нет.
Все засмеялись громко, что не соответствовало духу ритуальной радости.
Свами не рассердилась на неуместный смех.
– Ну хорошо. Пора раздать всем сестрам. И братикам тоже. Главный грешник здесь у нас... Ну-ка, ты ответь, – обратилась она опять к Клаве, – кто здесь главный грешник сегодня?
Одного кого-то придется выдать на муку какую-то. Клава быстро поняла, кто рассердил Свами и подыграла ей, хотя и начала издалека:
– Главная я, потому что один день здесь, еще не очистилась...
– Молодица, сестричка, – нетерпеливо прервала Свами, – а после тебя кто?
– После меня – братик Толик. Потому что от мирской скверны не очистился.
– Во! – воскликнула Свами. – Светлая ты сестричка, светлая. Словно волосы твои цвет души переняли. Самую суть поняла простым своим сердечком. Скверна, которая снаружи к нам лезет из Вавилона, погибели обреченного – вот в чем зло! А потому братика Толика за глубокий грех и сугубое избежание для его же исправления, во веки веков спасения и приобщения к истине во имя Мати, Дочи и Святой Души будем править большим правежом. Помоги, брате Григорий.
Григорий сноровисто выдвинул скамью, одним рывком распластал Толика, спутал ему ноги как коню в ночном, а за руки взял сам. Охватил запястья как наручниками.
– Госпожа Божа, секи меня строже, – забормотал Толик.
Свами подала Клаве тяжелую плетку, на хвостах которой завязаны были узлы.
– Тебе начинать. И хорошенько!
Не постараешься, сама на ту же скамью правиться ляжешь – это Клава уже поняла прочно.
И хлестнула изо всех сил.
– Выше руку поднимай, – подсказала Свами как внимательная учительница.
Клава подняла руку выше – замах получился шире.
– Ай-ай, – крикнул Толик.
– Видишь, – удовлетворенно кивнула Свами, – получилось.
Клаве понравилось быть способной ученицей и она старалась. Толик вскрикивал и дергался, Свами кивала. Потом остановила:
– Тебе хватит. Сестричка Соня, теперь ты.
Соню учить не надо было. Она секла уверенно, словно не рассказывала недавно, как мечтает обцеловать братика Толика – всего.
– Ну и хорошо. Довольно. А теперь, сестра Сонечка, ходи за ним, лечи. Вылечишь, будет теперь твой боровок. Обцелуешь как хотела.
И протянула Соне баночку с бальзамом.
Соня тут же и втерла бальзам в исправленные до крови булочки братика.
– В сторону подвинь, – небрежно сказала Свами.
Горбун с другими боровками отставили скамью к стене вместе с лежащим на ней Толиком.
Свами подошла к большой иконе на передней стене и зажгла новые свечки.
Потянуло терпким запахом.
– Время, сестры и братья, – глухим торжественным голосом, какого Клава еще не слыхала, возгласила Свами, – свершить великое таинство рождества Дочи от Мати, зачатой непорочно во спасение мира и всех верных на нем! В бубны ударим!
В руках у боровков вовремя оказались барабанчики или бубны, и они ударили дружно. У сестер в руках бубнов не было – видимо, Свами больше верила в мужское чувство ритма.
Сестры затянули под рокот бубнов:
«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».
Ритм ускорялся, куплет повторялся снова и снова, слова сливались...
Снова мысли понеслись кругом, Клаве показалось, она взлетает. Сбоку вскрикнули. Вскрикнула и она.
– Меня, Свами, меня! – встав на колени, закричала сестра, простирая руки.
– Меня, – закричала и другая.
– Меня... Меня... – взывали со всех сторон.
– Нисходит Мати Божа в меня, – тяжело утробно возгласила Свами. – Нисходит Мати Божа. А Доча Божа Её-Их воплотится... Доча воплотится... в сестру возлюбленную Калерию! – выкрикнула Свами.
– Доча Божа... Доча Божа... – ближние сестры стали целовать Клаву – в руки, в ноги, сзади – куда удавалось дотянуться.
Но тут же подскочил горбатый брат Григорий, выхватил Клаву и понес туда, где уже ждала Свами, скинув плащ и широко расставив ноги.
Клава почти не чувствовала несущих рук, ей казалось, она летит, поднятая чудесной силой.
Горбун сзади подал Клаву под арку расставленных ног воплощенной Мати Божи. Мати подхватила ее под грудки и замерла так.