- А эта девушка, что была с Архиповым?
- Юля-то? Из вашего же заводского конструкторского бюро. Вы ничего о ней не знаете?
- Нет.
- Интересная судьба. Поэма. А вернее, драма, трагедия!
- Любопытно.
- Училась в МГУ. Вышла замуж за иностранца - студента. Уехала в Африку. Там она и узнала, почем фунт лиха. С большим трудом удалось ей вернуться домой. В общем, история, достойная пера авантюрного романиста.
- А она тоже могла ведь выступить перед рабочими, рассказать про жизнь за рубежом, - вслух подумал Глебов.
Посадов поморщился, но промолчал. Только уже когда садились в лифт, неожиданно сказал:
- Она не любит вспоминать об этом.
- Вы о ком? - не понял Глебов.
- О Юле Законниковой. Должно быть, душевная рана еще не зарубцевалась.
- Да. У нее такие печальные глаза. Даже когда улыбается, - вспомнил Емельян. И нажал кнопку лифта. - Вот это, Леночка, и есть Алексей Васильевич Посадов, - представил Емельян гостя жене.
Елена Ивановна с хозяйским радушием протянула артисту узкую теплую руку, и суровый взгляд артиста смягчился.
- Очень рада познакомиться. По сцене я знаю вас уже, наверное, лет двадцать. Еще в студенческие годы бегали на галерку, чтобы поглядеть.
- Видите, какая у вас древняя поклонница? - помогая Посадову раздеться, пошутил Емельян.
- Что-то не верится, - улыбнулся Посадов, не сводя с хозяйки глаз. - В древность не верится. Слишком молоды. Вас и сейчас можно принять за студентку. Притом первого курса.
- Да полно, Алексей Васильевич. У меня уже дочь скоро невестой будет, - вспыхнула Елена Ивановна.
Для своих сорока лет Елена Ивановна выглядела очень молодо. Ни одна морщинка еще не тронула ее белого чистого лица. Ее бирюзовые глаза смотрели доверчиво и открыто.
Алексей Васильевич, разрумяненный морозцем, переступил порог теплой комнаты и остановился посередине, осматривая стены: репродукция "Зимы" Дубовского, довольно посредственный офорт с морским пейзажем, портреты Дзержинского и Маяковского, гипсовый бюст Ленина на книжном шкафу.
- Вы удивительно похожи друг на друга. Как брат и сестра. Особенно глаза.
- Это находят многие, - подтвердила хозяйка, торопливо направляясь на кухню.
Елена Ивановна собрала ужин в большой комнате, служившей одновременно столовой, гостиной, кабинетом и спальней. (Дети спали во второй комнате, поменьше.) Ради такого случая Емельян поставил на стол бутылку столичной и бутылку сухого вина, чем вызвал недоуменный вопрос гостя:
- А это, собственно, зачем?
- Да уж так у нас заведено. Тем более с мороза, - улыбнулся Глебов, потирая озябшие руки.
- Лично я не пью, - сообщил Посадов, - может, поэтому и считаю бутылочную традицию консервативной. Вот чаек - это да-а. С мороза этак стаканчиков пять. Как вы насчет чайку?
Глебов пожал плечами:
- Что ж, чай так чай…
За ужином говорили о сегодняшнем вечере поэзии во Дворце культуры и о будущих. Глебов рассчитывал на помощь Посадова, а тот, в свою очередь, ругал Маринина.
Емельян в душе признавал, что Посадов прав, но пробовал смягчить резкость характеристики:
- Вы правы, Алексей Васильевич. К сожалению, дело не только в одном Маринине. Я сегодня зашел в библиотеку, - рассказывал Глебов, - поинтересовался фондами: что наши библиотекари рекомендуют читателю, что требует читатель?
- Ну и что вы выяснили? - перебил его Посадов и сам ответил: - Предлагают читателю все тот же товар, того же Воздвиженского.
- Хуже, Алексей Васильевич, хуже. - Глебов посмотрел на Посадова, затем перевел взгляд на жену. - Даже если вы и захотите почитать, ну, скажем, Николая Островского, Фадеева - не сможете. Этих книг нет в библиотеке. Спрашиваю: почему? Не получаем, говорят. Бибколлектор снабжает нас книгами.
- Представляю, - снова не удержался Посадов, отхлебнув и поставив чай. - В бибколлекторе сидит такая же поклонница Воздвиженского, и она решает, кого пущать на полки библиотек, а кого не пущать. Она делает политику, воспитывает. А вы говорите! Вы понимаете, как все это крепко связано одной веревочкой. Как глубоко, даже очень глубоко зашло. Вон Петр Васильевич Климов. Его пинают, кусает какая-то критическая мошкара, гнус. А он делает вид, что так и должно быть, что ничего страшного нет. И самое страшное, что, если, мол, и есть, то бороться с этим бесполезно и невозможно: все это групповщина.
- А может, он прав насчет групповщины, - проговорил Глебов не свои, а чужие слова, которые часто повторял секретарь райкома Чернов.
- Что? И вы туда же? - Посадов поднял на него изумленный взгляд и резко отодвинул от себя стакан. - А .то она значит, эта групповщина? С чем ее едят? Извольте объяснить мне и растолковать популярно! Сколько, по-вашему, у нас их, этих самых групп, какова их платформа, где яблоко раздора?
- Надо полагать, в основном две, - ответил Глебов.
- Хорошо, пусть две. И что ж получается на деле: одна группа отстаивает линию партии, борется за народное, высокое искусство, возвышающее человека. А другая подрывает эти принципы, насаждает всякую гниль, тащит с Запада все без разбору, растлевает. Я вас и спрашиваю: в чем же криминал так называемой групповщины? И почему надо закрывать на это глаза, ругать и правых и виноватых?
- Я вас понимаю, Алексей Васильевич, происходит обычная идеологическая борьба. Битва за души людей.
- Обычная? Ничего себе - обычная. Вы бываете на художественных выставках, на спектаклях, смотрите телепередачи, кино? - Посадов остановил взгляд на жене Глебова. Ему показалось, что она хочет что-то сказать.
- Нерегулярно, - ответила Елена Ивановна, слегка смутившись. - Но я с вами согласна целиком.
- Да, но ведь печать наша критикует и слабые спектакли, и плохие стихи. Того же Воздвиженского, - заметил Глебов.
- А толку что? - вспылил Алексей Васильевич, не отрывая взгляд от Глебова. - Что толку-то? Кажется, Голсуорси сказал, что ничто так не способствует популярности, как нападки газет. Его критикуют, потом переиздают, ругают снова, а затем хвалят, экранизируют, инсценируют, транслируют по радио и телевидению. Все его же, Артура Воздвиженского. А вас? Вот вы попробуйте напишите патриотическую вещь, отнесите в кино или в театр, а я посмотрю, как она там пройдет.
- Ну а если это будет талантливая вещь?
- А вам будут говорить, что она бездарная. Попробуйте поспорьте. Даже если гениальная, все равно ничего не докажете.
Глебов это и сам знал. Работая в райкоме партии, он сталкивался с подобными фактами. Горько было слушать Посадова, человека прямого и слишком резкого в суждениях, высказывавшего свое мнение с душевной болью. Сегодняшний вечер поэзии окончательно укрепил Емельяна в том, что идеологическую работу надо ставить на первый план. "На первый план, - мысленно повторил он и подумал: - А ведь найдутся такие, которые скажут мне с начальственным упреком, что, дескать, производственный план - это святая святых всей твоей деятельности". Но Глебов всегда был тверд в своих убеждениях, тверд и последователен. В райкоме некоторые считали эту черту характера "отсутствием гибкости" и упрямством. Поэтому ему понравилось, что Посадов говорит и мыслит так же, как и он, Емельян Глебов. Слушая Алексея Васильевича, секретарь парткома прикидывал, как лучше использовать большой житейский опыт этого человека для общего дела, и вдруг представил себе такую картину. После выступления Капарулиной и Воздвиженского поднимается на сцену Посадов и говорит могучим баритоном: "А теперь, друзья мои, я прочту вам стихи иных поэтов, о которых не трезвонит критика. В лучшем случае, обходит молчанием, иногда походя лягает". И прочел бы стихи наподобие тех, которые цитировал час назад, прогремел бы на весь зал набатным колоколом! Это было бы здорово!.. А! Подумав об этом, Глебов сказал:
- Я хотел поговорить с вами, Алексей Васильевич, насчет нашего народного театра.
- А что ж тут говорить, - поспешно отозвался Посадов. - Дело ясное, так сказать, причины налицо. Поставили мы три спектакля. На энтузиазме. Сыграли по два раза. Вот и все. Овчинка выделки не стоит. На подготовку спектакля уходит масса времени, сил, энергии. Репетируешь месяцами, а играешь два раза. Ну куда ж такая расточительность!
- Нерентабельно, как у нас говорят?