— Не лучше ли ей быть там, где ее будут лечить? Что ты получаешь, ты и мать, оттого, что она дома?
Я не допустил. В тебе еще было столько жизни, чтобы и я продолжал жить. Потому что жизнь того, кого мы любим, не только та, что у него есть, но и та, что мы даем ему, чтобы потом самим жить этой жизнью. И, как видишь, до сих пор. Любить тебя до сих пор в угасающей памяти. В глупой бессмысленной памяти. Потому что речь идет, в конце концов, не о том, чем ты была, хорошо бы, ты поняла это. То, чем ты была, имело владельца, которым была ты, и я тоже, имевший право на тебя. То же, что мне сейчас приходит на память, думаю, было раньше, гораздо раньше. Тогда ты была вне зависимости от себя или кого другого, это так. Нет, дорогая, нет, я не выжил из ума. Невозможно восстановить в памяти, конечно, момент, когда я тебя полюбил, а не когда любовь стала возможной. Потому что невероятное — это сама любовь, а не ее реальность, на кой черт мне теперь реальность?! Реальность то, что ты мертва, а так о реальности я думать не хочу. А если бы хотел, то реальность — крепкий орешек, и я наверняка сломал бы о нее зубы. Я думаю о тогдашней реальности, а теперь она совсем иная — какая? Не знаю. Та реальность переполняет меня, и она лишь то единственное, что реально существует. Тогда время от времени дул легкий ветерок, ты растворялась, именно так, потом возвращалась, и я осязал тебя. Всю сверху донизу. Лицо, груди, изгиб твоего тела, и ты была совершенно реальной. В определенный момент взрывалась вселенная, я выкрикивал твое имя, дрожала земля, и ты отвечала: «Я здесь», но тебя не было. Тебя никогда не было. Когда я вот так искал тебя, я знал это точно: никогда не было. С моей стороны всегда было больше, чем с твоей, и всегда оставалось в избытке. И вот мы заметили, что перед нами бесконечное пространство белого песка. Кругом — ни души, это нам понравилось. Потому что значительные моменты жизни, дорогая, как ты знаешь, никогда не должны проходить прилюдно. Разве что горели шедшие друг за другом электрические фонари, не мешавшие нашему уединению. Ведь даже там, где царила ночь, присутствовали остатки дня, возможно, остатки дневного света, подумал я, и это было хорошо, потому что мы могли видеть и не видеть друг друга, что свойственно красоте. Не задумываясь, мы спустились к реке. Вода была свежая, поверхность ее, дрожа, поблескивала, и неожиданно у нас родилось желание стать богами. Мы сбежали по каменистым ступенькам к воде, ты мгновенно сбросила туфли и стояла на песке босая. Я тоже сбросил ботинки. И тут ты медленно начала раздеваться. Сейчас, когда я о тебе думаю, ты опять раздеваешься, не торопись. Мне хотелось бы тебе объяснить, не знаю… Хотелось бы, чтобы ты ожила в моем воображении. Были ночь и твое белое тело, все остальное — так далеко, что ничто не могло помешать нам, и ничто из того, что мне принадлежало, не могло исчезнуть. Оно, твое тело, было ужасающе прекрасным. Таким прекрасным, что даже сейчас я чувствую зубовный скрежет, можешь поверить. Не потому ли я думаю о тебе именно ночами? Как думаю о смерти мира, чтобы больше чувствовать жизнь? Но всегда думаю о твоем теле в моих руках. Осязание, моя дорогая, это самое достойное чувство. Потому что в руках — реальность, а вот мысли, сколько бы мы ни хотели, неосязаемы. Как и многое другое. Мои руки хранят память о твоем теле, о его сладкой округлости. Ноги, груди — разреши мне снова взять их в свои руки. Жаркий контур твоего тела. Лицо. Плохо вижу твои глаза, но взгляд струится на меня потоком. Я быстро разделся, и мы оба оказались на песке: и ярость, и предел. И единственной истиной для нас была вселенная. Потом, лежа на песке, мы смотрели на звезды. От горизонта до горизонта было разлито спокойствие. И вечность. И наше присутствие в ней, и отсутствие всего остального.
Потом мы встаем, погружаемся в реку. Вода в реке недвижна, разве что легкая зыбь на ее поверхности. Время от времени с моих губ готово было слететь слово — какое? Но теперь я не дам ему слететь. Теперь я пытаюсь подыскать такое, чтобы оно было точно и отражало прошлое, но не могу. Чувствую его, но не произношу, чтобы не было слишком, это так. Слово может убить, дорогая. Ты что-то сказала? Не помню, не хочу слышать. В столь тяжелом финале своей жизни, не хочу. Вынужден буду услышать позже, хорошо. Печальные слова, одиночество, радость, тоже имеют право быть. Но позже, не теперь. Теперь же у меня перед глазами четкий образ леса, возможно нимф и чего-то еще, исчезновение чего вообразить невозможно. Тяжело умирать, дорогая. Наконец мы выходим из воды, на нас взирают боги, униженные своей никчемностью. Мы — новое божественное племя. Мы всемогущи и огромны. Мы несем весть о нетленности и совершенстве тела.