— Я никогда тебя не любила.
…до того, как с тобой случится этот ужас, так хочу любить тебя. Буду любить божественность твоего тела. Буду, буду.
XV
Моя любовь — какая любовь? Это не ты. Нет, ты, ты. И не ты. В действительности не знаю. В действительности есть то, что существует, то, что называется фактом, то, что представляет собой килограммы и километры. И существует то, что в нас живет, то, что находится внутри нас или мы внутри того — буду любить твое тело, как никогда не любил. Оно такое таинственное, как и наше таинство с ним. Мне столько надо тебе сказать, но сейчас это подождет. Я так любил твое тело и каждый раз любил по-разному, не знаю, было ли с тобой что-нибудь подобное. Мы любим тело, как инструмент любви, как устройство для наслаждения, работающее само по себе. Как экстаз, вызванный пароксизмом страха. Как проводника в достижении невозможного. С яростью, безнадежностью того, кто уже не может больше и не знает зачем. Как невыносимую жажду, нет, не держать тело в руках, потому что держать груди, массу теплого стройного бедра мы можем. Как и с яростью смять, а вот коснуться того неведомого, когда ищешь неведомое, невозможно, и это справедливо. Как собственную затаенную злобу, чтобы выплеснуть развращенную любовь нашей низости, а в результате — отвращение, плевок, навоз, тошнота, омерзение. Или как… не знаю. Тело женщины. Именно, именно, моя дорогая. Твое тело. Есть много возможностей владеть им, сейчас я уже не знаю, как я им владел. Должно быть, по-разному, чтобы узнать его, а узнав, забыть, что является человеческой формой забытья. Да, забыть. Но сейчас мне совершенно необходима… моя нежность. Болезненное обожание, нет, пожалуй, не совсем то… Я буду любить тебя, как никогда не любил. Я любил тебя спешно, с жадностью, с юношеским целомудрием, заполняя любовью огромное пространство, которое должен был заполнить. Потом сладострастно, как говорится в катехизисе. И во исполнение расписания недели. С яростью, унижением, когда ты еще ходила, я даже не знаю, ходила ли ты туда со своим коллегой дураком. И почему мне это неизвестно? Моя дорогая. Ты была горда или кичилась своим телом еще с той самой истории с Бенвиндо. Знать бы, что ты тогда хотела. Соблазнить, дать возможность другому разделить твое восхищение собой или вывести меня из себя, поручить, вынудить преклонить колена. Тихо! Я уже столько сказан. Я отброшу все: горечь, стыд, страдание — все, что не имеет отношения к твоей наготе. Как и радости, которым здесь тоже не место. И детей — им посвящена не вся прошедшая жизнь. Я так хочу любить тебя — как же я буду тебя любить? Не знаю. Буду любить твое неизбывное совершенство.
— Я крещу тебя во имя земли…
Твою красоту, сотворенную Богом. Мятежность твоего еще не тронутого болезнью тела, о, не смейся. Ты всегда была внешне чрезмерно веселой, как будто пришла с уличного гулянья, отсюда же и твой кураж в гимнастике, он был чем-то вроде смеха после услышанного анекдота. Моника, моя дорогая. Радость не смеется, как и печаль не плачет, сколько я тебе о том говорил. Теперь это несомненно. Ты и я одиноки. В замкнутом кругу одной общей судьбы. Наедине. Нет ни Бога, ни ангела — помнишь, на реке? Ты лежишь на постели, я укладываю тебя в постель. И буду воссоздавать тебя в памяти с большой осторожностью, чтобы ничто не спугнуло моего душевного настроя. Моей наивной неловкости. Моего порыва. Я укладываю тебя, смотрю на тебя — где? В городе юности? Возможно, уже в нашем доме. Укладываю в вечность, ведь там твое место, там, там. И теперь хочу любить тебя всю, целиком, ничего не упуская, никакой самой малой малости. Знать бы, почему никто никогда не любит все целиком, всегда какую-то часть, фрагмент чего-нибудь? В действительности всегда привлекательна какая-то часть любви, как привлекательны модные брюки или перо на шляпе. Буду тебя любить, как Бог. Нет, нет, Бог лишен удовольствия, он его не испытывает, ничего, ничего близкого к удовольствию, бедный, он так несчастен. Буду любить тебя, как мужчина всех времен и сегодняшний, с малыми, ведомыми лишь мне ухищрениями. Моя любовь. Моника, моя дорогая.