однако последние частенько бросают нас в тюрьмы. Это те, кто ни здесь ни там, вернее, и здесь, и там — повсюду. Они достаточно нечистоплотны в светской жизни и самонадеянны, не исповедуют религии, не боятся смерти. В середине коридора, с правой стороны — кажется, об этом я тебе не говорил, находятся хоры, которые выходят в часовню, находящуюся внизу, и служат для тех, кто не может спускаться и подниматься. Или не хочет, потому что ведь есть лифт, который работает, так вот они, стоя на хорах, поддерживают отношения со Всевышним. В противоположной стороне коридора есть сад без клумб и газонов, скажем — внутренний дворик со скамейками для инвалидов. Но в нем я никогда никого не видел, потому что инвалидам, чтобы дойти туда, надо иметь подвижные ноги, а если ноги двигаются, можно и на улицу выйти подышать воздухом. Мое отделение наиболее интересное. Здесь у каждого свое место и запомнить его не составляет труда. И каждый его хорошо знает. Чувство собственности, дорогая, должно существовать и в могиле, представляю, какой гвалт поднимается, когда смешиваются кости. Так вот, в моем отделении почти не разговаривают — уже все сказано, сидят спокойно на поставленных у стен стульях. Нас поместили сюда, как помещают деньги в банк, с той лишь разницей, что в банк деньги можно не только поместить, но и снять, а сюда только поместить нас, конечно. Нас поместили сюда, пока мы не лишимся уверенности, что живы, но кто лишает этой уверенности? Все молчат, особенно старухи, терпят самих себя, по-детски переживая свою нелепую исключительность. Они не разговаривают, но кое-что мне известно, дона Фелисидаде иногда проговаривается. Она на слова скупа, но, случается, и скажет. Дона Фелисидаде очень сдержанная женщина, в ее руках весь дом, в другой жизни она, возможно, командовала бы войском. Истории чаще простые, но бывают и сложные, жизнь, когда того требует необходимость, использует резервы воображения. Однажды я прочел один рассказ об эскимосах, очень любопытный. Так вот, когда какой-нибудь эскимос заживается на этом свете и не умирает, его увозят куда подальше, оставляют одного среди снегов, и он, осознав, что зажился, отдает богу душу. Эскимосы — народ продвинутый. Они гениальны, им известно простое и сложное. Думаю, что существуют и другие еще более гениальные народы, которые устраняют все трудности сразу. Мы — менее продвинуты, но какой-то прогресс явно намечается. В деревнях, например, существует ад, кажется мы уже об этом говорили. Так вот там содержат разбитых параличом, непрерывно болтающих стариков и старух, ставших помехой в жизни и ни за что не умирающих, их подкармливают, как собак. Но старики и старухи чувствуют себя среди подобных себе счастливыми. В городе прогресс еще больший. Старики сданы на хранение — они имеют свое место, как отбросы, во имя общественной гигиены. Кстати, Марсия не появляется месяцами, но платит за меня регулярно, за редким исключением. И Тео не появляется, а если появляется, то только для того, чтобы… потом расскажу. Но все же иногда звонит. От Андре ни слуху ни духу, — жив или мертв? — иногда я думаю, что он в Китае или Индии, как бы за пределами доступного. Но здесь, с живущими в приюте, я неплохо общаюсь, мы беседуем. Среди них есть одна вполне живая женщина, ее зовут Албертина, может, знаешь, она была хористкой, а также артисткой, о чем все время и говорит. Однажды я спросил ее, а как она-то сюда попала? Она рассказывает: «Был у меня один сосед, бакалейщик, он сделался моим поставщиком, а я нуждалась в бакалейных товарах, доктор понимает? (Я понимал.) Но он был плох в постели. Готовился к делу долго, но как только оказывался внутри, тут же плевался, и я оставалась ни с чем, но раскаленная до бела, представляете? (Я представлял.) Но вот брат у него был мужчина что надо, другого такого не сыщешь. Поцелуи медленные, неспешные, целовал ноги, потом то, что даже вообразить невозможно, да, да, то самое, и опять не спеша, да, сеньор, а потом все выше и выше, и я уже горела жарким пламенем и говорила: ну же, ну, во имя пяти ран Христовых, скорей — и он вставлял, но медленно. Иногда вытаскивал, играл у входа, а я изнемогала, он вставлял до конца, а я говорила — двигайся, ради Бога двигайся, тут уж он начинал двигаться, но я уже не выдерживала, все внутри у меня пылало, он ускорял, и я кончала два, три, десять раз, и ему твердила — кончай и ты, но он не торопился, но тут уж я не выдерживала и выталкивала его как могла, но он прилипал, как улитка, желая получить свое, и спустя время, наконец, кончал. Тут я сбрасывала его с ненавистью, слышите, с ненавистью, я завидовала его долгому удовольствию, а он спокойно одевался и, когда уходил, я расстраивалась или не знаю что, но если он не приходил два — три дня, я уже его искала, как безумная».