Но эти мысли пришли ко мне в связи с нашим разговором о детях, ведь я помню только отдельные моменты их жизни. Ты — нет. У тебя аналитическая память, полная объясняющих деталей, блоков и сцеплений. Конечно, и в твоей памяти есть провалы, но ты их заполняешь блоками, суть которых частенько совсем не к месту, но они позволяют тебе видеть, так это или не так. А теперь мне бы хотелось поговорить немного о тебе, воспользовавшись моментом, не отданным любви. Потому что любовь, дорогая, вещь совсем не аналитическая. Во всяком случае, хотелось бы, чтобы было так. Сказать о твоей навязчивой полицейской идее — знать все и все объяснять. О навязчивой идее вникать во все, что я делал, что и как, почему и зачем, для чего и с какой целью. О твоей мании держать в руках будущее, желать знать все, проследить за людьми в оставленную по небрежности щелку двери, или самой тихонько приоткрыть ее, знать жизнь каждого, которую не знает даже сам хозяин этой жизни, строить догадки. Отказывать любому в праве собственности на себя самого. Непременно знать, почему это соседка выходит ночью из дома в такой холод. Чем больна консьержка, которая наведывается в больницу, или о самых незначительных делах детей — ну вот, уже и забыл, к чему стал все это говорить? Ну, да все равно, продолжу, раз начал. Потому что это так, моя дорогая, и твой допрос навел меня на мысль серьезно задуматься о твоем коллеге по гимнастическому клубу. Есть ведь закон, должен быть, должен быть в книгах или внесен в книги. Закон следующий: чем больше женщина украшает мужчину, тем больше он — ее собственность, и она его ревнует. Это не притворство, нет, это нужно для умножения своего состояния. Как у богача. Тот ведь радуется не только тому, что имеет, но и тому, что этого нет у других… а-а, вспомнил, почему я все это говорю, это, дорогая, к вопросу о детях и твоей аналитической памяти. А я задавался вопросом: кто же это вбивает в нашу память то, что она в себе хранит? кто же отбирает за нас то, что необходимо нам? Большей загадки, чем эта, нет в любом случае. Ты помнишь привычку Тео подкладывать носовой платок под подбородок, опирающийся о руку? Однажды я спросил его почему… или спросила ты, и он ответил: «Знать бы! Потому что мне нравится. Потому что рука не потеет, мне так удобнее, а тебя что, раздражает?» Как-то об этом я рассказал своей матери, тогда она не обратила внимания на услышанное. А позже, в другом разговоре, сказала: «Любопытно. Мой дядя Умберто делал то же самое». И я спросил ее, кто был ее дядя Умберто, и она ответила, что был такой старик, мой двоюродный дедушка, которого я не знал — так кто же выбирает за нас то, что выбираем мы? Иногда я вспоминаю жизнь наших детей. Марсии, Тео, Андре. Что же я знаю? Детство наших детей — это то, что больше нам не принадлежит, когда они вырастают. А вот пока они — дети, их детство безраздельно наше, когда же они вырастают, оно принадлежит им, и они его разрушают, мы теряем право возвратить себе утраченное. Это все равно что хранить их первый зуб, который потом выбрасывается на помойку. Для меня не существует детства наших детей, для меня они только взрослые и только в свою взрослую жизнь нас допускают. Марсия в ее взрослой жизни меня, как я думаю, меньше всего интересует. Это практичная решительная девица, у которой отсутствует симпатическая система. Сейчас она работает в «Беларте» — это агентство путешествий на Парковой улице в четверти часа ходьбы отсюда. Нет, не на улице Млечного пути, дорогая, оно там находилось раньше. Теперь оно здесь, рядом. Она принимает клиентов, сидя за столом, очень хороша собой, очень деятельна. У нее каштановые волосы, которые становятся чуть светлее при падающем на них свете. Волосы схвачены в конский хвост, это делает ее лицо открытым и придает ей решительный вид, как засученные рукава мужчинам. Она красива, тебе бы понравилась. И все-таки красота ее как у модели, предназначена скорее для того, чтобы ее созерцать, чем ею пользоваться. К тому же Марсия и хотела, — не помню, была ли ты тогда жива, — хотела быть манекенщицей. Красота холодная — сто градусов ниже нуля. Поскольку она работает здесь, рядом, то иногда заходит и спрашивает, что и как, и как я себя чувствую, и тут же уходит, потому что один ребенок у нее в колыбели, а за другим она идет в школу, или потому что муж — я даже не знаю, муж ли он? и не помню его имени — ей сказал, что… А иногда я ее и не вижу, она переговорит с доной Фелисидаде и уходит, у нее ведь, у нашей дочери, жизнь очень занятая. Хочешь верь, хочешь нет, но я ведь даже не знаю имен ее детей, настоящих наших внуков и внуков от ее мужей, всего их пятеро, думаю, пятеро. Но что же из ее жизни я помню? Очень немногое. Ее уход из дома в семнадцать лет с одним типом, он был танцовщик. Или киношник, не помню. И ее возвращение домой, то есть к нулевой отметке. Однажды, когда я вернулся после работы, а она уже была дома и разговаривала с тобой, я спросил: