Больше я ничего не слышал, потому что мне пришлось вернуться и распрячь Лабанга. Не успел я привязать его под навесом, как услышал, что отец зовет меня. Навстречу мне шел за чемоданами Леон. Когда я проходил через кухню, там были мама, моя сестра Аурелия и Мария, и мне показалось, что все они плачут.
В комнате отца было темно и совсем тихо. Он сидел в кресле у окна, выходившего на запад, и сияющая звезда заглядывала прямо в комнату. Он курил, но, увидев меня, вынул самокрутку изо рта и осторожно положил ее на подоконник.
— Вы никого не встретили по дороге? — спросил он.
— Нет, отец, — сказал я, — ночью по реке никто не ездит.
Он потянулся за самокруткой и привстал с кресла.
— Она очень красивая, отец.
— Она испугалась Лабанга? — Отец не повысил голос, но, казалось, его слова прогремели на всю комнату. А я опять увидел, как она смотрела на длинные изогнутые рога и как мой брат Леон обнимает ее за плечи.
— Нет, не испугалась, отец.
— А по дороге...
— Она смотрела на звезды. А манонг Леон пел.
— Что он пел?
— «Небо, усеянное звездами». Она пела вместе с ним.
Он опять замолчал. Снизу доносились тихие голоса мамы и Аурелии. Слышен был и голос Леона, и я подумал, что у отца в молодости, должно быть, был точно такой же голос. Он опять положил самокрутку на подоконник. Я смотрел, как струйка дыма от нее лениво поднимается вверх и медленно исчезает в ночной тьме за окном.
Распахнулась дверь, и вошли Леон с Марией.
— Ты напоил Лабанга? — Отец обращался ко мне.
Я сказал, что Лабанг еще отдыхает под навесом.
— Пора напоить его, сынок, — сказал отец.
Я посмотрел на Марию, она была прекрасна. Высокая. Рядом с Леоном она стояла высокая и очень спокойная. Тут я вышел из комнаты, и ее запах в темном коридоре напомнил утро, когда цветут папайи.
В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА
Он так низко надвинул шляпу на лоб, что широкие поля ее коснулись плеч. Потом согнулся, устраиваясь поудобнее под навесом двуколки, и стал неотрывно глядеть вперед. Дорога, казалось, корчилась под бичами полуденного солнца: она петляла из стороны в сторону, горбилась и распрямлялась подобно змее и исчезала за отрогом невысокой горы, покрытой редкой порослью бамбука.
Нигде не видно было ни жилья, ни людей. По левую сторону дороги тянулось глубокое русло пересохшей горной реки, покрытое пучками выжженного солнцем когона11, сквозь которые проглядывало каменистое дно; впереди, за дрожащими волнами знойного марева, поднимались древние холмы, почти такие же голубые, как и небо, обрамленное частоколом облаков. По правую сторону простиралось песчаное безбрежье низких волнообразных дюн, где лишь отдельные пятна стойкой к любому солнцу ледды оживляли монотонность безжизненного ландшафта. И только совсем далеко на горизонте была едва различима тонкая индиговая полоска — море.
Скрип деревянных колес и приглушенное шарканье копыт уставшего буйвола по дорожной гальке еще больше усиливали окружающую тишину; время от времени слышался шорох сухих комьев земли, скатывавшихся по склону на дно ущелья.
Натянув ослабевшую вожжу, он подстегнул буйвола, и тот затрусил мелкой рысцой. Над дорогой лениво зашевелилась пыль. Но вот буйвол снова замедлил шаг, вскинул голову, — и в сухом воздухе за ним потянулась искрящаяся нить слюны. Неотступное, назойливое солнце блестело на его взмокших, тяжело вздымавшихся боках.
Парень в двуколке не сразу заметил женскую фигуру, показавшуюся из-за поворота дороги. Это была девушка — удивительно юная и свежая на фоне выжженной солнцем природы. Она остановилась у обочины и смотрела на приближавшуюся повозку. В ярком полосатом платочке, завязанном на затылке, в одном лифе, юбке и босая. Лиф был домотканый, светло-красный, с белыми крапинками. Юбка тоже ручного тканья, белая, в крупную клетку, перемежающуюся желтыми и красными полосками.
В руках она держала большой широкогорлый кувшин для воды. Матово-красный, он гармонировал с цветом ее одежды.
Она спокойно стояла и несколько мгновений с нескрываемым любопытством глядела на парня, потом резко повернулась и исчезла. Подъехав через минуту к тому месту, где она стояла, он вылез из двуколки и увидел узкую тропинку, спускавшуюся в ущелье. Он медлил в нерешительности, рассеянно утирая пот с лица, потом выпряг разгоряченного буйвола и принялся массировать крепкими, сильными пальцами его шею, затем, погоняя буйвола впереди себя, стал спускаться по тропинке вниз. Острые выступы раскаленных камней жгли подошвы, как горячие угли. Он дошел до самого дна ущелья, а девушки все не было видно.
11 Когон — высокая грубая трава, употребляемая на Филиппинах для покрытия хижин.