Она убежала от танца. И от деревни.
Она вспомнила о поляне на склоне горы, расчищенной ими под бобы всего четыре месяца назад, и пошла туда по тропе, уводившей от деревни вверх.
Осторожно, на ощупь перебралась через горную речку. Никто не поддерживал ее на этот раз за руку, и поэтому вода показалась ей холоднее обычного. Тропа стала круче, ее перечеркивали тени деревьев и кустов, освещенных луной.
Сверху, с поляны, Лумнай увидела пламя костра на краю деревни, где происходил танец. Она слышала далекие звуки гонгов, даже здесь отчетливые, эхо перебрасывало их от одной горы к другой. Они, эти звуки, не смеялись над ней, нет, они словно взывали к ней издалека и сочувственно говорили ей на своем языке о любви... Лумнай даже казалось, что она понимает их язык, слышалось, будто они благодарят ее за принесенную жертву. И ее сердце стало биться в лад с далекими гонгами.
Перед ее глазами снова встал Авийао, сейчас уже тот далекий Авийао, каким она увидела его впервые, — сильный, мускулистый парень, несущий тяжелую вязанку дров с горы к своему дому. Она встретилась с ним в тот день у родника, куда шла за водой. Он остановился передохнуть, и она протянула ему кокосовый ковш напиться. И совсем скоро после этой встречи он метнул свое копье в их лестницу — это означало, что он хочет жениться на дочери хозяина дома.
Ей стало холодно под лунным светом, который никогда не греет... Поднялся ветерок, он зашелестел листочками на бобовых стеблях. Она оглянулась вокруг себя. Со всех сторон ее обступили высокие стебли бобов, и она затерялась среди них.
Пройдут дни, недели, месяцы — что ждет ее? Как и сейчас, ее будут окружать эти бобовые цветы, мягкие-мягкие, почти шелковистые, посеребренные капельками росистой влаги; в темноте они отливают голубизной, а на рассвете, когда распустятся, станут кипенно-белыми. Как и сейчас, из самого сердца растений, упрятанного в лепестки цветков, будут расти бобовые стручки и становиться с каждым днем длиннее, а сами лепестки, как и сейчас, как и всегда, будут увядать и гибнуть... — думала она, а пальцы ее все гладили и гладили зреющие плоды...
СТАРЫЙ ВОЖДЬ
Гулкие низкие звуки гонгов поплыли над танцующими, отозвались эхом в гротах соседних лесов, поднялись к застывшим облакам над вершинами гор. Сумерки пришли, как долгожданный сон, как друг, не ждущий приглашения.
Перед домом старого вождя мужчины двигались в мерном ритме гонгов, приседали, подпрыгивали, разрывая круг танцующих. Женщины и девушки, гибкие и грациозные, раскачивались и гнулись, как тростник на открытой всем ветрам вершине горы. Незаметно переступая ногами, вытянув вперед руки, они плавно перемещались по кругу вслед за мужчинами и, казалось, плыли над землей. Внезапно землю окутала тьма, а они все танцевали, и музыка гремела.
Девушки, сидевшие на длинной скамье под кокосовой пальмой, запели нежными голосами песню своего племени; протяжный мелодичный напев, исполненный грусти и томления, постепенно достиг высокого накала страсти. То было преданье глубокой старины, когда древние боги бродили вдоль реки и искали богинь, похищенных ветром.
Я танцую, и боги танцуют,
Приди же, приди ко мне,
Тонг-тонг, тонг-а-токг, а-тонг.
Приди же, приди ко мне,
Тонг-тонг, тонг-а-тонг, а-тонг.
Из темноты вышел старик. До сих пор он долго молча наблюдал за своими соплеменниками, думал, и человек, сидевший рядом с ним, тоже не проронил ни слова. Старик подавил вздох. Смутное чувство грусти, овладевшее им еще в полдень, стало щемящим, невыносимым. Он был вождем племени. Люди собрались у его дома, чтобы отпраздновать свадьбу его племянника. Он должен сказать им напутственное слово, быть может в последний раз: в старости ничего наперед не загадаешь. Уйдешь, как уходили другие, внезапно и безмолвно, не в силах отложить свой уход даже на мгновение.
Старик был свидетелем того, как выросло могущество его племени, слава о нем гремела в округе. Он не раз воевал и изведал радость победы. Потом правительство сделало его своим вассалом, и это означало унижение. Но то было дело давно минувших лет, а у вождя к старости пропало необоримое прежде желание побеждать и властвовать.
Танцы прекратились, мужчины принесли фонари, поставили на костер казаны, и пламя весело заплясало под ними. Часть людей собрались у костра, другие сидели на корточках вокруг места, где были танцы. Девушки на скамейке под пальмой пели свои песни. Ночной ветерок принес прохладу, и человек, сидевший рядом с вождем, застегнул свой пиджак. Несколько других гостей, христиане из долины, расположились слева от дома вождя и пили вино из кувшинов.
Старый вождь плотнее закутался в одеяло и, поклонившись гостю, попросил разрешения отлучиться. Тот с улыбкой кивнул. Вождь скрылся в темноте и вскоре вернулся с чашей вина, наполненной до краев. Он вышел в центр круга и отечески мягко обратился к людям. При первых же словах вождя все замолчали, не было слышно ни шороха, ни шепота. Даже ветер, казалось, стих.
— Достопочтенные люди, сеньоры, отважные сердца! Вот я стою перед вами. Выслушайте же мое скромное напутствие. — Вождь протянул к людям руку, словно предлагая им чашу вина, потом продолжал. — Позвольте мне отпить вина из этой чаши. Я стар, а вечер прохладен. Молодость ушла, тело ослабело, и холод пронизывает до самого сердца. Позвольте же мне, молодые мужчины и женщины, выпить вина, согревающего душу.
Толпа одобрительно зашумела — это походило на шум далекой реки. Отблески костра и свет фонарей освещали бронзовое лицо старика. Оно было худое, резко очерченное, с высокими скулами и выражало благородство и уверенность в себе и вместе с тем доброжелательность человека, много повидавшего в жизни.
Обращаясь к людям, старик думал о днях, которые никогда не вернутся — тогда он был свободен, и в жилах его струилась кипучая кровь. Он видел перед собой мужчин и женщин своего племени, он был их вождем по праву рождения, но подтвердил это право мужеством на поле брани. Старый вождь вспоминал своего отца. Что ж, у него достойный преемник, продолживший его дело, прославивший его имя. Он вспоминал песни, которые пел, женщин, которых любил, жизнь, которую прожил. Теперь он стар, и вот люди собрались послушать его, посмотреть на него. Но разве они остались прежними, люди его племени? Разве он сам не переменился?
У старика защемило сердце. Он внимательней всмотрелся в лица тех, с кем ходил в бой, кого защищал. Сверстники постарели, как и он сам, им тоже, как и ему, предстояло уйти. А молодые — те, что будут жить на земле, когда его не станет, юноши и девушки, горячие сердца, полные надежды и мудрости, почерпнутой из книг, они совсем другие.
Старик поднял чашу, ощутил на губах обжигающую влагу. Все тело пронизала дрожь. Нет, он не сможет дать им напутствие. А надо ли? Станут ли они его слушать? Сохранил ли он власть над своим племенем?
— Старость непостижима, — сказал вождь. — Сегодня ты слаб, завтра уходишь навсегда, как облака над вершинами гор, как вода в реке, — серебристая вода, что бежит пошептаться с морем. Как тепло, что разливается по телу от вина — мгновение, и нет его. Вот я пробую вино, и оно меня больше не горячит. Мне холодно, я слышу зов смерти. Соплеменники, в сердце старика происходит такое, чего вы никогда не поймете...
Вождь снова вгляделся в лица людей; что-то пророческое было во всем его облике, и слушатели почувствовали это всей душой.
— На моем веку разные чужеземные завоеватели объявляли нас своими подданными. Мы на себе испытали их милости, их жестокость, мы узнали, что такое их тюрьмы.
Но нам открылась мудрость их великих людей. Это сильные племена, хотя как они нас завоевали, до сих пор не пойму. Знаю лишь, что они напали на нас, как орел на свою жертву, и мы оказались беспомощными. Но теперь мы примирились со своей участью, ибо видим, что наши дети многому научились у чужеземцев.
И все же мы чувствуем горечь, жгучую боль от ран. Это невидимые раны и потому самые тяжелые, самые мучительные. Я пронес эти раны через всю жизнь, терпеливо ожидая ухода. Они и сейчас горят во мне. Если я кажусь счастливым, значит, я научился скрывать горе и смеяться, терпя поражения. Мои сверстники, мужчины и женщины, чувствуют то же, что и я. Наши раны не залечит даже время.