Американцы в 1946 году «ушли, чтобы остаться», а остались они там надолго, опутав Филиппины целой сетью договорных обязательств и сохранив военные базы, поэтому сформировавшийся в литературе образ «человека между»: между двух культур, двух образов жизни, двух систем нравственных приоритетов — и по сей день занимает в ней большое место.
По мере того как филиппинцы стали все чаще выезжать в Америку в поисках работы или на учебу, этот образ претерпевал разного рода метаморфозы, пока в литературе не появилась целая новая тема.
Эта тема — «филиппинцы в Америке» широко представлена в современной филиппинской прозе. Если выделить рассказы на эту тему, помещенные в сборнике, то сразу бросается в глаза их общая черта: неприятие американского прагматизма как основы ценностей. Конечно, рабочих-поденщиков, о которых пишет Карлос Булосан, отделяет дистанция огромного размера от интеллектуального — и вполне благополучного — героя «Магии» Франсиско Сиониля Хосе. Но прекрасен душой «филиппинский парень всего четырех футов шести дюймов ростом», величественный в своей любви («История любви Магно Рубио»); но больше получил от жизни Великий Профессор Фаустус, одиноко угасающий в манильской трущобе, чем его преуспевающий американизированный сын.
Поразительны по своей скорбной лиричности и рассказы о маленьких людях, отчаянно цепляющихся в Америке за принципы жизни и представления о порядочности, вывезенные ими с Филиппин, — такие неуместные в их новой среде, что герои этих рассказов выглядят нелепыми: как булосановский Магно Рубио или как герой прекрасного рассказа Бьенвенидо Сантоса «День, когда приехали танцоры».
Есть и другой типаж — излюбленная мишень для стрел сатиры: филиппинцы, старающиеся переамериканить саму Америку, всяческие «американцы с Лусона»; однако в серьезной и глубокой трактовке «люди между» скорее трагичны, нежели смешны, и именно такими предстают они чаще всего на страницах филиппинской прозы, прежде всего англоязычной.
Вторая мировая война обрушилась на Филиппины внезапно.
...7 декабря 1941 года — в день бомбардировки Перл-Хар-бора, японские самолеты бомбили и Манилу, а 10 декабря началась японская оккупация Филиппин.
Тех филиппинцев, кто надеялся опереться на японцев, широко рекламировавших свои планы создания «Великой восточноазиатской сферы совместного процветания», чтобы вышвырнуть американских колонизаторов, ожидало скорое и горькое разочарование.
Японцы стали грабить Филиппины так, как едва ли кому удавалось прежде, — и скоро на островах возникло массовое движение сопротивления, в которое со временем вошло около миллиона человек. Оккупационные войска расправлялись с партизанами с нечеловеческой жестокостью; последние же месяцы войны связаны для филиппинцев с памятью о трагедии Манилы: отступавшие японские солдаты разрушили город, убивая всех без разбору, и женщин, и детей.
«Собака и пятеро щенят» П. Дандана, рассказы Агапито М. Хоакина повествуют о страшных годах японской оккупации, воспоминания о которых окрашивают собой немало произведений филиппинской литературы. Однако трагедия японской оккупации парадоксальным образом сыграла роль катализатора для ускорения процесса становления тагальской прозы.
Силясь искоренить американское влияние на Филиппинах, запрещая все, что отдавало Америкой, японцы — в противовес — оказывали всемерное содействие тагальскому языку как национальному языку страны, что не мешало им топтать национальное достоинство его носителей.
Зарождение тагальской прозы филиппинское литературоведение относит еще к XIX веку; росла она и развивалась вместе с ростом национального самосознания филиппинцев. «Становление нации и национального языка шли у нас параллельно», — пишет профессор Б.-С. Медина.
Однако политика колониальной аккультурации, проводилась ли она при помощи грубой силы, как в испанские времена, или через соблазн общедоступности образования в американских школах, неизбежно оттесняла тагальскую литературу на второй план.
Национальные чувства филиппинцев, без сомнения, находили — и сейчас находят — свое выражение и в произведениях, написанных на испанском или английском: достаточно вспомнить воздействие книг Хосе Рисаля на умы и сердца его сограждан. Вместе с тем, как бы ни расширялось знание этих языков на Филиппинах, на массовый уровень могут выйти только национальный язык и литература на нем.
По мере возрастания активности народных масс, тагальская литература стала быстро завоевывать популярность, особенно в период после второй мировой войны, когда в 1946 году тагальский язык получил статус официального языка Филиппин, правда, наряду с английским и испанским.
К шестидесятым же годам, по словам видного критика Бьенвенидо Лумберы, «если писатель мог выбирать между английским и тагальским, он все реже обращался к английскому, поскольку тагальский открывал выход к массовому читателю, а именно ему предназначал писатель свое послание патриотизма. Этим и объясняется подъем тагальской литературы, начавшийся в шестидесятые» (Бьенвенидо Лумбера, «К вопросу о новой оценке филиппинской литературы»).
Шестидесятые годы — это социальные сдвиги и — обусловленные ими — перемены в политическом климате Филиппин. Патриотические настроения вышли за круг образованной состоятельной элиты и захватили широчайшие народные массы. И очень значительная роль в движении протеста выпала на долю учащейся молодежи — и в силу ее повышенной заинтересованности в общественных изменениях, и в силу ее численности: к тому времени половина населения архипелага была моложе двадцати.
Несоответствие форм правления — тщательно скопированных с американских — реальному смыслу их деятельности, политический гангстеризм, экономическая нестабильность, необузданная коррупция — вот против чего протестовали массы, сражалась молодежь.
Бьенвенидо Лумбера вспоминает эти времена:
«...к 1964 году националистическое движение было направлено против неравенства в отношениях между США и Филиппинами — как против первопричины всех проблем страны. Застрельщиками движения стали студенты, а поскольку филиппинские писатели по традиции группируются вокруг университетов, то события быстро нашли свое отражение в литературе». Вместе со своим фоном в литературе нашла отражение атмосфера привычной беспринципности, которой жила правящая верхушка, которой жили все политические институты Филиппин».
Если взять рассказ Франсиско Сиониля Хосе «Без ложной скромности», то интересен он не столько образом Оракула — далеко не уникальный образ типичного газетного словоблуда, способного приладиться к любой политической ситуации, — сколько витриной моментальных фотографий взяточников, казнокрадов, нуворишей, сгруппированных вокруг портретов Лидера и его Супруги, сколько описанием «коридоров власти», где теснится вся эта ненасытная, циничная толпа...
В шестидесятых и семидесятых годах в филиппинскую прозу входит образ молодого бунтаря, яростно и нетерпеливо протестующего против такого вот образа правления, против социальной несправедливости, олицетворенной в нем, против «особых» отношений с Америкой, не дающих развиваться свободе и демократии Филиппин. Молодежное движение на Филиппинах разнородно до крайности, его цели и противоречивы, и туманны, к тому же горячими головами частенько руководят холодные умы из-за кулис. Тем не менее филиппинская литература настойчиво противопоставляет молодого героя — при всей его смятенности — и циничным временщикам, и рефлектирующим интеллектуалам, и безмолвно страдающему «маленькому человеку».
Образ же «маленького человека», которого всегда брала под защиту демократическая филиппинская проза, в последние годы видоизменяется от соседства с юным бунтарем, готовым под полицейскими пулями отстаивать права этого «маленького человека» вместе со своими.
Рассказ Хосе Кирино «Любовь — 71» в самом своем названии содержит точный временной ориентир. Его герой Мон Пиньеда, участвуя в молодежном движении, делает тот шаг, к которому еще не были готовы молодые герои «Белой стены» Андреса Кристобаля Круса, хотя условиями своего существования они уже были вплотную прижаты к этой стене.