Точно огонь по сухим зарослям, распространилась новость: Седонг, сын дядюшки Андоя, утонул внизу, там, где прежде был Пантабанган. Говорили, что Седонг пошел только набрать воды, но ему захотелось еще и искупаться. Это было страшное, хотя и не такое уж неожиданное известие для жителей Пантабангана. Седонг стал тридцать девятым односельчанином, утонувшим в затопленной деревне. Дядюшке Андою не на что было купить гроб, и он разбирал деревянный карниз своей крыши, когда пришел дядюшка Посто и запретил ему делать это: «Остановись! Ты еще не заплатил за то, что разрушаешь! Дом построен для живых, а не для мертвых. Что-нибудь придумаем...»
Дядюшка Посто дал несколько досок, да и у других кое-что нашлось, так сообща и сделали гроб. Отпевание, как и по первым утопленникам, длилось всего одну ночь, потому что проводить службу было негде.
Когда крестьяне собирались все вместе, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме — жизни в Пантабангане.
— Правду говорил дедушка Гудонг, — сказал как-то раз Берто. — За то, что мы позволили затопить Пантабанган, ждет нас беспросветная нужда, голод и другие несчастья.
— А ведь он остался в своей хижине на вершине холма, когда все уже ушли!
— И его только потому смогли вывезти на амфибии, что он совсем ослабел от голода!
— Дедушка Гудонг был первым покойником после того, как нас сюда переселили.
— Нет уже больше «отшельника» Пантабангана.
— Но его предсказание сбылось!
— И мне было знамение, — вмешалась бабушка Села, сплевывая слюну, красную от бетеля. — Я ведь вам говорила, что видела большого удава, а это дурная примета. Какой же он был длинный! А толщиной с банановый ствол! Прополз мимо и исчез в куче мусора. Мои деды и бабки жили здесь, и ни один из них не видел такого огромного удава! Удав — это к мору, а раз змея большая, то и мор будет великий, вот так.
По толпе пронесся глухой ропот согласия.
— А сколько ворон появилось в нашей деревне! — воскликнул дядюшка Густинг. — Господи, когда они взлетают, небо черным становится!..
— А вы заметили, что, как только наступает вечер, собаки воют? — добавил дядюшка Иманг. — Не иначе, беду накликают. Господи боже мой, у меня волосы встают дыбом от их воя!
Дядюшка Иманг осенил себя крестным знамением, перекрестились и женщины. Даниэль, прежде чем вступить в разговор, прокашлялся.
— Но почему мы должны верить знамениям? А может быть, дедушка Гудонг просто предупреждал о том, что нам поначалу будет трудно?
Однако ему стали возражать.
— Разве наша жизнь в Пантабангане не была счастливой? — настойчиво спросил один.
— Пусть у нас не было денег, но мы могли прокормить себя!
— Мы собирали рис, а не надеялись на паек!
— Нам не надо было покупать овощи. Мы выращивали их в огороде.
— В ручье и в реке было полно рыбы и другой живности!
— Ну что ты на это скажешь, Даниэль?
Все посмотрели на Даниэля. А он спокойно ответил, глядя прямо в лица своих собеседников:
— Все, что вы говорите, верно, но это кануло в прошлое, а прошлое не возвратить! Когда хлынула вода с гор и разлилась река, когда в течение нескольких месяцев затонула наша деревня, мы были вне себя от отчаяния. Мужчины и женщины, дети и старики не стыдились слез. А когда в воду погрузилась верхушка церкви, когда уже ничего не было видно над водой, разве чуть не умерли мы все от страха? — Голос Даниэля зазвучал решительно и уверенно. — Но Пантабанган затоплен, и, сколько бы мы ни вспоминали о нем, нам не вернуть затонувшей дороги и домов, кладбища и церкви, наших полей! Прежний Пан-табанган остался только в нашей памяти. Здесь у нас новый Пантабанган, и мы должны жить по-другому, у нас теперь другие проблемы!
Односельчане молча слушали Даниэля.
— Например, — продолжал Даниэль, — плохо с водой. Мы вынуждены брать воду и купаться внизу. У нас по-прежнему много больных и есть новые утонувшие.
— Мы рядом с плотиной, — добавил Элионг, — но у нас нет воды в домах. Нет ирригационной системы, вода не поднимается наверх, а наши поля на горе. Кровь и слезы жителей Пантабангана будут стекать на равнины Нуэва-Эсихи!
— Земля сухая и каменистая, ничего не растет, все вянет!
— И удобрения тоже не могут нам помочь. Их смывает, потому что нам приходится сажать на горе. Говорят, власти собираются делать террасы для рисовых полей, но когда это будет? Когда мы получим с них урожай? А мы уже сейчас голодаем!
— Тем, у кого есть своя земля, еще хорошо, — вмешалась Пина. — А если ее нет? Как, к примеру, наша семья может жить при этой системе «комплексного земледелия»? Мы работаем на ферме с понедельника до четверга, а получаем только двадцать четыре килограмма риса в месяц. Если же не отработаешь полностью все четыре дня, могут вообще дать за неделю всего четыре килограмма риса! А если и дадут все, что причитается, разве этого хватит на целую семью? Да еще теряешь по три часа на дорогу туда и обратно, а там целый день жаришься на солнце, высаживая акации.
— А почему вы отказываетесь от денежной оплаты? — спросил дядюшка Андой.
— Потому что урожай, который получит со своего участка бригада, говорят, разделят между ее членами, — ответил Даниэль. — Работать тяжело, земля плохая, а вырастет ли что-нибудь из того, что мы посадили, неизвестно.
— Многие уезжают, ищут счастье в Маниле и других городах.
— Иногда я тоже думаю, что нам стоит уехать, — кивнул Даниэль. — В другом месте я, может, снова смог бы заняться резьбой по дереву. Здесь у меня нет покупателей, а если и повезет — что-нибудь закажут, то еще не знаешь, получишь ли вовремя деньги. Иногда заказчик и вообще не приходит. Сделай я даже столько вещей, сколько делал раньше, у нас все равно нет денег, чтобы вывозить их на продажу.
— Так что же вы здесь горе мыкаете, когда могли бы неплохо устроиться где-нибудь в другом месте? Посмотри, Кардинг живет в Багио, и, говорят, хорошо живет, — сказал Берто.
— Мы тянем лямку на ферме, — ответила Пина, — потому что нам обещали, что, если мы там будем работать, эти сто семьдесят три гектара земли разделят и нам выдадут участок.
— Пусть я не могу пахать, — добавил Даниэль, — но со своим наделом я управлюсь — хоть ползать буду с мотыгой, а его перекопаю. Мы с Пиной решили, что ради наших детей на все пойдем. Тогда с ними не случится такого несчастья, как с их отцом. Они разбогатеют на этой земле, потому что это будет их собственная земля!
— Замолчите! Тише! — Сегодня окрики Даниэля громче, чем обычно, и выше занесен ремень, но дети не испугались его.
Только что они съели жидкую кашу из пригоршни риса, взятой в долг у дядюшки Силанга. Эдмонд просил дать им побольше, но дядюшка отказал, потому что у них самих почти ничего не осталось.
Сначала Даниэль поискал во дворе, чем можно было бы накормить детей. Но молодые листочки батата были совсем маленькие, а клубни всего с земляной орех — он не стал их копать. «Эх, остается только есть траву и листья какао!» Ему все же удалось сварить кашу из этой горсти риса, залив его водой, чтобы он побольше разбух. Сам он есть не стал, потому что и детям-то не хватало. Они были голодны. Сегодня его дети плакали от голода. Больше всех Даниэль жалел младшего, которому было только два года. «Почему и он должен страдать?»
Полдень. Надо опять чем-то кормить детей, но у кого еще он может взять в долг? Они обращались уже почти ко всем соседям. Ни у кого ничего нет. «Думай, думай, думай!» В голову пришло имя старосты Лукаса.
Даниэль поднялся, наказав Эдмонду:
— Присмотри за братом и сестрой. Я пойду в деревню к старосте, попрошу что-нибудь дать нам в долг.
Дети с надеждой смотрели на него широко раскрытыми глазами.
Староста Лукас невольно нахмурился, когда увидел