Победные звуки привели разом в себя Меншикова, ошеломленного, казалось, силою падения.
— Бой окончен, — сказал он, отряхивая свое мокрое платье. — Везите меня к государю!
Бой, действительно, был кончен. На «Астрильде» благодаря присутствию самого царя, повелевшего щадить раненых и обезоруженных врагов, было взято их живыми девятнадцать человек, в том числе штурман; на «Гедане» же семеновцы при виде падения в воду своего командира до того ожесточились, что не давали уже никому пощады, и все до единого защитники «Гедана» нашли себе могилу в невских волнах…
Глава четырнадцатая
Скотинин.
Хочешь ли ты жениться?
Митрофан(разнежась).
Уж давно, дядюшка, берет охота…
Падает звездочка с неба,
С яркой своей высоты…
Долго ли, звездочка счастья,
В небе мне теплилась ты?
В полдень следующего дня, 8 мая, жители Ниеншанца были вновь встревожены громовым раскатом из крепостных орудий. Но то палили уже не шведские, а русские канониры, и пальба их была не боевая, а торжественный салют царю-победителю. Вверх по течению Невы к Ниеншанцу триумфальным шествием двигалась целая флотилия, хотя и на разобранных парусах, там и сям только наскоро починенных, но расцвеченная по всем снастям разноцветными флагами: впереди шнява «Астрильд», на носу которой стоял Петр, на целую голову возвышаясь над окружающей малорослой свитой; за «Астрильдом» — адмиральский бот «Гедан», на корме которого виднелся Меншиков среди своего штаба; а за «Геданом» — длиннейший хвост победоносных царских карбасов с молодцами-преображенцами и семеновцами.
Иван Петрович вместе со своим камердинером находился на палубе «Гедана» и, опершись локтями на борт корабля, с какой-то особенной зоркостью вглядывался в пеструю толпу горожан, высыпавшую на городскую набережную. Но того или той, кого он высматривал, по-видимому, не было в числе любопытных, потому что лицо его все более омрачалось и из груди его вырвался вздох.
— О чем это, батюшка-барин? — спросил стоявший около него Лукашка. — Все вот радуются царской радости, а ты один вздыхаешь? Аль досадуешь, что его эксцеленция о сю пору и в ус не дует, спасибо тебе даже не скажет? Жди благодарности от этих роскошных царедворцев!
На этот раз калмык взвел напраслину на «роскошного царедворца». Будто что-то вспомнив, тот отделился вдруг от своих офицеров и со всегдашней своей изящно-самоуверенной осанкой, но покровительственно улыбаясь, приблизился к Ивану Петровичу. Лукашка хотел было отретироваться, но Меншиков задержал его: «Постой!» — и высыпал ему на ладонь из кошелька горсть золотых.
— За труды твои.
Затем, кивнув головой, что может идти, повернулся к его господину:
— Что насморк твой после вчерашнего купанья?
— Благодарю, ваша эксцеленция, прошел.
— Клин клином, значит? Ну-с, сударь мой, долг платежом красён. Ты меня вчерась дважды от гибели спас, а я тебя нынче сухого из воды вытащил: его величество замыслил было по возврате в Шлотбург учинить тебе экзамен в морской науке…
— Господи, помилуй! — ахнул Спафариев. — За всю зиму в казематном заточении у меня и книжки-то, окроме святого писания, в руках не было.
— Не полошайся, друг мой. Государю и без тебя теперь не обобраться всяких дел. По моему представительству испытание тебе отсрочено на шесть недель, дабы дать тебе подзубрить забытое. Смотри же, поналяг.
— Несказанно обязан вашей эксцеленции! Поналягу. Но так как вы уже столь добросердны, — продолжал ободрившийся молодой человек, озираясь по сторонам и понижая голос, — то у меня был бы еще одна усерднейшая просьбица…
— Знаю! — прервал Меншиков. — Отдать тебе мои лосиные рога? Изволь, возьми.
— Глубоко благодарен, но…
— Так у тебя еще что на душе?
— Одно бы словечко только вашей милости…
— Перед государем?
— Нет-с, перед… полковником Опалевым, бывшим здешним комендантом.
— Вот на! Какие же у тебя с ним еще счеты?
— Да изволите видеть… Дело весьма деликатного свойства… Мне не выйти бы живым из моего гроба, кабы не дочка комендантская, ангельское создание…
— Э-re-re! Да у тебя, я вижу, марьяж на уме, и меня же сватом засылаешь?
— Будьте благодетелем, ваша эксцеленция! Родитель ее — заклятый враг русских и за русского человека добровольно ни за что бы не выдал дочки, а тут у него еще персональная злоба на меня, и стережет он дочку оком Аргуса.