— Хайль Пестель! — кричали полковые командиры, проходя у крыльца.
— Зиг хайль! — орали солдатские глотки, а тысячи сапог складно лупили по брусчатке.
Вождь приветствовал их поднятием руки. Вечером отгремела салютация, русские её называют — огненная потеха; праздник удался».
В этой реальности воплотились некоторые отвратительные черты и Третьего Рейха, и сталинского СССР, в чём-то здешняя Россия хуже их обоих, хоть с «великой» революции прошёл лишь один год, а с учреждения пестелевой диктатуры — жалкие десять месяцев. Наверняка монархию Романовых в Москве вспоминают как райскую эпоху. Николай Павлович, имевший шанс в 1825 году получить титул императора всероссейского, живёт в Париже, обычный политэмигрант с женой и четырьмя детьми. Я навещал его и убедился — его надобно использовать как знамя для реставрации монархии. Сам Николай собирать оппозицию, тем более — армию для похода на Москву, не возьмётся никогда. Я погладил по головке Сашеньку, в той реальности — Александра II Освободителя, здесь ему пока лет восемь, и отправился домой, на Монмартр, прихватив очередную порцию газет у уличных разносчиков.
Одна публикация меня просто сразила. Писавший её был допущен в Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге. Там особенно отметили День революции.
«На подёрнутые инеем булыжники кронверка солдаты вывели десяток арестантов в ручных и ножных железа́х. Злоумышленники слушали ляйтера Расправного Благочиния, огласившего приговор и высочайший рескрипт.
— Пётр Иванович Борисов, двадцати шести лет, обыватель города Житомира, умышлял на убийство вождя державы, вызывался сам, дал клятву на совершение онаго и умышлял на лишение свободы главы Коллегии Государственного Благочиния; учредил и управлял тайным обществом „Спасение республики“; приуготовлял способы на совершение сих злодеяний. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.
— Мерзавцы! — изошёлся криком Борисов, влекомый к виселице парой солдат, по случаю празднества парадномундирных. — Революцию продали, утопили в крови! Падёт проклятие на головы ваши!
Голос прервался, удушенный тряпкою, а на голову смутьяна водружён был мешок; тело вздрогнуло раз-другой на верёвке и затихло.
— Барятинский Александр Петрович, двадцати восьми лет, отставной штаб-ротмистр и обыватель Тульчина, умышлял на убийство главы Вышнего Благочиния и приуготовлял способы на совершение сего злодеяния. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.
Мрачный усатый кавалерист не огласил криками кронверк, молвил просто:
— История нас рассудит, господа.
С тем словом ступил на эшафот; тело дёрнулось его и упало, не удержанное слабой верёвкой. Двое солдат потащили Барятинского на исправную виселицу.
— Что ж это деется, Господи? — шепнул молодой парнишка, недавний рекрут.
— Известное дело, верёвка потёрлась от частой работы, — ответствовал бывалый солдат, прилаживая новую петлю. — Помню, Рылеева вешали, дважды срывался. Так что штыками докололи.
Далее расправный чин огласил приговоры остальным бунтовщикам, коим казнь в петле высочайшим рескриптом заменена на гражданскую с двадцатью годами каторги и вечным поселеньем в Сибири».
Я уронил газету. Нет сомнений, годовщина революции декабристам запомнилась. Но только — оставшимся в живых.
Вечером Маша заметила: на папе лица нет. Супруга моя Аграфена Юрьевна, женщина умная, промолчала. И только вечером, под балдахином кровати, робко спросила:
— Не думаешь ли ты…
— Не думаю. Уже решил. Еду в Россию.
Она подавила всхлип. Потом взяла себя в руки и спросила:
— Надолго?
— Теперь не знаю. Помнишь, уезжая в мае, обещал: скоро встретимся? Вот. Как смог, так и вернулся. Сейчас Русь погрузилась в черноту. Не могу объяснить тебе, почему сие случилось, но в том есть и моя вина, не одного только негодяя Пестеля. Его никто остановить не может. Я попытаюсь.
— Убьёшь его?! Не на войне — это не по-христиански!
— Проблема уже не в нём, а в людях, его окруживших. Многие из них, вполне приличные до двадцать пятого года, благопристойные, из хороших семей, служат дьяволу, сами себя проклинают, но служат!
Ровно также германцы, представители романтической нации, давшей человечеству Гейне, Гёте, Шиллера, вдруг сложили из своих тел и душ пирамиду, имя ей — нацизм. Если бы Гитлера придавили до 1933 года, нет никакой гарантии, что при иных вождях НСДАП захватила бы штурвал, всё же Адольф превосходил однопартийцев в умении бороться за власть, не брезгуя никакими методами. А вот в районе сорокового года его устранение вряд ли что-то поменяло бы. Фюрером германской нации объявили бы кого-то другого из нацистских бонз, история покатилась бы заданному им пути: с нападением на СССР, с объявлением войны Соединённым Штатам.