— Ныне Россия — самая дорогая страна для путешествий.
Старинный друг отца Александра Павловича, получивший от республиканской власти кресло губернского начальника, радостно встретил нас и зазвал в свой кабинет. Там половину стены занял огромный портрет Пестеля. Увы, поспособствовать с документами минский глава решительно отказался.
— Никак не могу-с, при всём уважении и доброй памяти о юных годах с вашим батюшкой. «Русская Правда» и законы революционные однозначно велят: новые бумаги справлять по месту жительства. Особо касаемо бывших крепостных — только в волости, к коей приписаны были согласно подушным спискам.
— Как же быть, ежели новшества в дороге застали? — огорчился Строганов.
— Пока перемены не улягутся, во благо дома сидеть. Там, глядишь, и наладится.
Не решивши дело с «папире» и заночевав в еврейском трактире в нижнем городе неподалёку от собора Петра и Павла, мы наутро двинулись в Смоленск и Москву.
Глава 2
Увиденное по пути вселяло и тревогу, и надежду. Да, народ вздохнул свободнее, а такие люди трудятся радостней и плодотворней, нежели подневольные. Однако порядку, коего на Руси и ранее не хватало, ещё поубавилось. Вернее сказать, порядок совсем исчез.
Под самой первопрестольной нас пытались ограбить. Может, и не придал бы казусу особого значения, но у двоих были ружья. Пуля — дура, для кого-то из нас всё могло бы и закончиться среди леса. Строганов сплоховал, замешкался, а я извлёк пару двуствольных пистолетов и выскочил наружу. С ротой егерей бил французов, числом превосходящим в разы, тут какие-то босяки посмели мне угрожать?
Конечно, они не ожидали такого. Я дважды спустил курок, без разговоров застрелив двух налётчиков с ружьями. Разряженный пистолет кинул Пахому, а сам заорал на лихих людей:
— А ну убрать бревно с дороги! Живо! Не то в каждом дырок наколочу!
Дивная штука — человеческое стадо. Только готовы были наброситься на четверых путников, распаляясь близью лёгкой добычи. А как отпор встретили — сникли, хоть и осталось разбойников дюжина против нас четырёх. Под пистолетным дулом сосну откатили, приговаривая: «не серчайте, барин, бес попутал». Потом проводили экипаж голодными глазами.
— По закону положено заявить в отделенье Общего Благочинья, — уронил Строганов, и я не понял — шутит он или говорит всерьёз.
— Что же вы предлагаете, сударь! Я, действительных документов не имеющий, словно рябчиков пострелял полноправных российских граждан. Тут ста рублями не отделаемся. Пожалуй, начинаю понимать новую логику, хоть и давно на Родине не был. Лучше другое скажите: вы с Пестелем знакомы?
— Не выпало счастья, хоть письмо к нему рекомендательное имею. Убеждают меня на службу поступить. Только с каждым днём убеждаюсь — та ли в России служба, чтоб к ней стремиться?
— Это уж сами решайте. Главное, чтоб на своём месте приносить пользу, а не вред Отечеству. Подумайте ещё: то же самое место может занять мурло, подобное встреченному нами на границе под Брестом. Я, кстати, с Пестелем раз встречался. Он на Бородино отличился изрядно. Интересно, каким ныне стал? Власть меняет людей.
— Уж точно, — согласился Строганов, изучивший пачку свежих газет, прикупленных в Минске. — Вконец зачерствел, видать, коль за день две дюжины казней утвердил, сотни три душ в ссылку отправил, сплошь его друзья по Южному обчеству.
Господи, как здесь всё быстро! Гораздо скорее, чем в моей бытности. Что крайне прискорбно, в числе ссыльных я увидел полдюжины фамилий офицеров, с кем плечом к плечу воевал во французской компании…
Каких-то полгода прошло, а на дворе во всю «красный террор» или даже 1937 год! «Обострение классовой борьбы», «диктатура пролетариата», «лес рубят — щепки летят», «нет человека — нет проблемы». Правда, здесь наверняка придуманы другие лозунги.
По пути к Смоленску мы свернули в Залесье, чудесный уголок, почти не затронутый революцией. Управляющий Савелий Егорович наладил хозяйство на арендной основе после смерти графини Хрениной. Отец его, старый унтер Егорка, был жив ещё, вышел на крыльцо, шапку стянул… А потом на меня вихрем налетела Глафира, малость располневшая, но всё же хорошенькая, такая ядрёная русская бабёнка во цвете лет.
— Ваше сиятельство! Платон Сергееич! А Машенька где? И Аграфена Юрьевна?
На этот вопрос мне пришлось отвечать не единожды, поймав недоумённый взгляд Строганова: чего мне приспичило отчитываться перед дворней. Знал бы он, сколько с ними в двенадцатом в Залесье пережито…